Елена Макарова - Фридл

Дуфек взял для нас в библиотеке Леви-Брюля. Старое, потрепанное издание. Я люблю такие книги. Их запах, замусоленные края, оставленные кем-то закладки… Я всегда читаю книги с кем-то, в последнее время в основном с Хильдой. На полях библиотечных книг нельзя писать, это большой минус, приходится делать пометки на отдельных листочках, они выпадают, и потом поди разберись, с какой страницы. Павел предложил мне пользоваться скрепками. По мере чтения книги толстеют и становятся похожими на драконьи пасти с железными зубами.

Народу Книги нет доступа в библиотеку, – возмущается всякий раз Дуфек. Мы его утешаем – читать нам пока еще никто не запретил.

В Терезине у нас будет такая библиотека, которая Дуфеку и не снилась. Туда свезут из Протектората и рейха все ценные еврейские книги, и их будут каталогизировать ученые-заключенные. Сортировать обувь и одежду может любой народ, а вот в книгах своих, кроме евреев, никому не разобраться.

Суп выкипел, загустел и все равно невкусный. Чем-то подобным нас будут кормить в Терезине.

Павла все устраивает, лишь бы у меня было хорошее настроение. А оно сегодня хорошее – мне удалась картина.

Та, что не получалась?

Да!

Желе дрожит в ложке.

Наверное, так же дрожат наши мозги…

Фридл!

Нет, ну правда же, ты можешь представить себе, что это аморфное, отвратительное на вид вещество производит мысли? Откуда, например, сейчас в моей голове вот это: как мало осталось времени и как многое хочется понять!

От Леви-Брюля, наверное… – Глаза Павла уже подернуты сонной поволокой.

Немецкие офицеры, наевшись, засыпают за столом.

Фридл! Десять минут… Прости.

Все-таки я жуткое создание. Обязательно нужно на кого-то обрушиться. Павел спит, возьмусь за Хильду.

Переписывая Леви-Брюля, я слышу голоса Клее и Иттена.

«Для первобытных людей жизнь была сплошной мистикой, их сознание спокойно принимало тот факт, что одно и то же существо может в одно и то же время пребывать в двух или нескольких местах, им было наплевать на противоречия, которых не терпит наш разум.

Пралогическая и логическая системы мышления не отделены одна от другой глухой стеной – различные мыслительные структуры сосуществуют не только в одном обществе, но и в сознании каждого человека».

Наши учителя порой забывали ссылаться на источники. Со мной такое тоже случается.

До сих пор я преподавала под определенным давлением (моего страстно почитаемого учителя, который помог мне вылезти из уже отработанной формы, – это была очень твердая скорлупа). В конце концов я осознала, что вопреки всем возражениям я вообще не учитель. Тогда я серьезно взялась за живопись и теперь преподаю совершенно иначе, намного успешней.

Вещи, которые я когда-то изучала, кажется, полностью вошли в меня. Признак того, сколь хороши они были, состоит в том, что они меня полностью изменили, без них это было бы немыслимо, но теперь я не ощущаю их прямого воздействия.

Мы с Аделой, обе в двубортных пальто, с двумя рядами пуговиц, почти в одинаковых шляпках, гуляем с Юленькой по улицам Гронова. Знакомые принимают Аделу за мою мать. И мы их не разубеждаем.

В ноябре Адела привезла нам Юленьку – белого пуделя с черными ушками. Вместо Пегги. Сдуру я выпустила Пегги погулять одну. Вернувшись домой после бесплодных поисков, я нашла ее на пороге. Видение мертвой окровавленной Пегги в свете произошедшего далее, кажется, могло бы не вызывать у меня сегодня прилива скорби. Но нет, одиночные потери режут по сердцу сильнее массовых.

Павел занят ремонтом будущего дома, Адела готовит вкусности буквально из ничего. А мы с Юленькой ходим рисовать пасмурные картины с трубами на горизонте.

Да, нам предложили другую квартиру в небольшом двухэтажном доме. Поменьше и похуже, напротив дома, где живет евангелический пастор, тот, что занял место Яна Дуса. Мы с ним еще не знакомы. Наша мебель туда войдет, но многое придется перестроить. На этот раз я не посылаю Францу чертежа.

26.11.1940

Моя любимая девочка!

Дом готов, все сверкает и ласкает глаз. Павел упражняется с пилой, рубанком и собственным телом.

Я так много думаю о тебе, я живу с тобой и в промежутках между письмами веду с тобой нескончаемые беседы, потому и задерживаюсь с отправкой.

Неудивительно, что тебя взволновал Ван Гог, хотя книга Стоуна, на мой взгляд приторная, полна фальшивой романтизации (например, эпизод с отрезанным ухом). Прочти после Стоуна три тома вангоговских писем, это так здорово, и ты поймешь, почему мне не нравится Стоун. Ван Гог – возмутитель спокойствия, у него есть замечательные вещи. Но есть художники и более глубокие, например Сезанн. Его картины беспристрастны, их глубина содержит в себе многочисленные элементы, которых ты пока не умеешь различать. Рисунок, цвет, качество краски, принцип ее нанесения, светотени, пропорции, содержание (я умышленно поставила его ближе к концу), качество тона, фактура материала. И сколько существует видов мастерства, столько и школ, сколько школ – столько и мастеров. Чем более подготовлен художник, тем более свободно пользуется он всем этим неисчислимым богатством. С другой стороны, мастер может быть ограничен в средствах и все же очень силен. Вспомни «Танец» Матисса. Бедная по цвету, тусклая, плохо прописанная, но с живым ритмом – это, безусловно, очень хорошая картина. Или, с другой стороны, Леже, который ритм поставил во главу своего искусства, у него и пропорции на месте, и цвет не врет, и тем не менее это насквозь надуманный художник.