Юрек Бекер: Боксер

— А вам разве ничего не сказали?

И вахтер завел излишне подробный рассказ. Всего лишь три недели назад, верней сказать, за два дня до конца войны, здесь проживал владелец дома, некто Лейтвейн, человек лет пятидесяти с лишком, который с самого начала состоял в партии, во всяком случае, он имел партбилет с очень маленьким номером. О чем знали решительно все, ибо Лейтвейн не упускал случая похвастаться этим обстоятельством. Всю войну он проработал в каком-то управлении, правда, место занимал там не слишком высокое, на высокое у него не хватило бы способностей, но у него были, верно, влиятельные знакомые, что избавило его от военной службы. Зато уж дома он вел себя очень лихо, произносил зажигательные речи, бросался словами вроде «подрыв оборонной мощи» и «выстоять любой ценой», не допускал в свой дом всякие там «элементы», одним словом, люди его боялись и считали доносчиком. За дело или не за дело — этого он, вахтер, сказать не может, поскольку лично его хозяин не трогал. Когда война кончилась, все очень удивлялись, что Лейтвейн не исчез сразу же. Куда? Ну, куда-нибудь, где не было русских, но, как на грех, его жена лежала тогда в сыпняке. А жену Лейтвейн любил, у этих людей тоже есть чувства, добавил вахтер, и он ходил за женой, пока русские его не забрали. Жену тоже забрали, на «скорой помощи», а больше он, вахтер, ничего не знает.

После такой информации Арону стало легче хозяйничать в чужой квартире. Теперь это казалось ему вполне законным, ибо не могло быть ничего более справедливого, чем переход собственности из рук такого, как Лейтвейн, в руки такого, как он.

Арон говорит:

— А теперь представь себе другой вариант, представь, что квартира принадлежала человеку, чья судьба больше походила бы на мою, чем на судьбу этого Лейтвейна. Ведь среди свободных были и такие квартиры…

Во всяком случае, теперь он решил критически осмотреть свою квартиру. Он прошел по комнатам, пытаясь зорким взглядом глянуть на предметы в свете их предыстории. Все, что, по его мнению, могло хоть как-то тешить чувства национал-социалиста, он выбросил. В первую очередь жертвой Арона стали предметы украшения. Мебель в общем-то нет, мебель по большей части была много старше, чем даже самый маленький номер партбилета, и тем самым свободна от подозрений. Вот вазы ушли на помойку, пресс-папье, диванные подушки и салфеточки, часы с кукушкой тоже отправились туда, но прежде всего — картинки. И не только семейные фото, но и настоящие картины, причем одну из них он мне описал: там был изображен крестьянин, который идет за плугом, плуг тащит крепкая лошадка, позади глубокая борозда. Эту картину Арон много раз рассматривал еще перед визитом вахтера, потому что висела она в коридоре, была в общем-то старательно написана и краски тоже были приятные. И вдруг она начала раздражать Арона, хотя он и сам не мог бы объяснить причины своего раздражения, а мог лишь передать какие-то обрывки мыслей, например про любовь к родной почве, оседлость, безмятежный труд.

(Мне представляется правильным на этом, еще довольно раннем этапе моего повествования припомнить несколько фактов из биографии Арона, которым могут подтвердить, что вырос он не в каком-нибудь там экзотическом мире, а, напротив, в таком, чьи вкусы и ценности почти совпадали с общепринятыми. Он родился в Риге, в семье, где набожность считалась достойным осмеяния феноменом, но был еще ребенком, когда его родители переехали в Германию; там он некоторое время прожил в Лейпциге, а потом уже, без перерывов, вплоть до 1934 года, в Берлине. Потом одна женщина по имени Лидия, единственная связь которой с иудаизмом заключалась в том, что она любила Арона, убедила его вместе с ней покинуть Германию. Арон избрал Богемию, потому что там находился филиал текстильной фабрики, где он работал бухгалтером. Лидия уговаривала его эмигрировать еще дальше, но рискнуть на такой шаг он никак не мог, ибо не стяжал богатств на этой земле и зависел исключительно от своего жалованья. В Богемии они поженились и произвели на свет трех детей. После вторжения фашистов их всех переселили в гетто, а заодно уж и Лидию, которую тоже забрали. Предположительно, из-за ее подстрекательских речей. Арон так ее больше никогда и не увидел, он остался один с тремя детьми, из них двое умерли у него на руках.)

Итак, Арон вычистил квартиру, он выбрасывал, рвал, сжигал. Оставшиеся вещи разместил по-новому, полагая, что даже в расстановке мебели могут выражаться какие-то взгляды. Порой он пребывал в нерешительности, не понимая, заслуживает ли то, что он разглядывает или держит в руках, быть выброшенным. Но в сомнительных случаях он принимал решение в пользу рассматриваемой вещи. Вот стопку носовых платков он сразу бросил в огонь, потому что на них была вышита монограмма «Э. Л.».