Марк Еленин - Семь смертных грехов. Роман-хроника. Книга первая. Изгнание

Рядом компания «философов», тихие разговоры, сложное меню: consomme Souverian, ростбиф, стерлядь, артишоки в малаге, маре шаль из рябчиков. И все солидная публика — обер-офицеры, интендантские «тузы» в штатском. На обслуге два официанта, в надежде на хорошие чаевые. Только и слышатся приказы: «Почему нет «Шато-Икем», человек?», «Неси-ка водочки, голубчик. Пулей!», «Господа, господа, к рыбке прошу рейнского белого!».

Через столик — шумная и пьяная группа дроздовцев с малиновыми бархатными погонами. «Дрозды» гомонят разом, перебивая друг друга, беспорядочно чокаются, размашисто пьют, разливая водку на мокрую скатерть.

С большим трудом силится подняться неопрятный подпоручик с зеленым, узким, носатым лицом и мутными глазами. Его хватают за ремень и локти соседи, усаживают силой снова и снова, наливают до краев фужер.

Невыспавшийся метрдотель сразу узнал генерала Слащева, кинулся навстречу, предложил лучший кабинет. Но Слащев заупрямился: будет сидеть только в зале, в углу, подальше от оркестра. С трудом уговорили его подождать, пока метрдотель и капитан Белопольский найдут подходящий столик. Свободных мест не оказалось. Метрдотель распорядился принести стол и стулья. Андрей попросил господ офицеров, сидящих слева и справа, потесниться. Эта просьба вызвала пьяную бурю. Особо неистовствовал полковник, сосед бронзоволицего красавца, — он грудью лез на Белопольского, кричал, что капитаны не указ ему, командиру Марковского солдатского полка, норовил оттолкнуть Белопольского. Андрей сдерживался с трудом, рука сама лезла к кобуре.

Неожиданно сзади подошел Слащев.

— Молчать! — диким от гнева, срывающимся голосом крикнул он. — Я — Слащев! Я повешу вас, полковник! Почему здесь?! Почему не на фронте?! Почему?! Молчать! Всем молчать! Всех повешу!

Вокруг мгновенно образовалась пустота. Исчезли и поручик, и бронзоволицый красавец. Три столика рядом опустели. Полковник, трезвея, стоял навытяжку, как нашкодивший гимназист перед директором. Шум в зале поутих. Многие из сидящих с любопытством смотрели на этот спектакль, ожидали, чем он окончится. И даже оркестр перестал играть. В дальних концах зала вставали на стулья. Раздавались возгласы: «Слащев!», «Генерал Слащев!», «Тот самый!». Какая-то женщина истерически засмеялась и оборвала смех, точно ей зажали рот.

Адъютант поставил стулья, и Слащев сел, не спуская сумасшедшего взгляда с полковника, продолжая допрашивать его: кто он, почему в служебное время оказался в ресторане? Полковник, казалось, вот-вот заплачет. Хмель слетел с него. Он отвечал, что виноват, зашел пообедать и чуть засиделся, а раньше за ним никаких провинностей не наблюдалось, двадцать лет беспорочной службы, фронтовик — любой может подтвердить это.

— Хорошо. Идите, полковник, — Слащев устало провел ладонью по лбу и щеке. — И доложите своему начальству, что Слащев приказал подвергнуть вас домашнему аресту на десять суток с приставлением часового. — Он понизил голос и добавил: — И пусть срочно пришлют сюда наряд для проверки документов. Все!

Оркестр заиграл штраусовский вальс. В зале снова стал нарастать гомон.

— Подумаешь, главнокомандующий! — восклицал Слащев, нимало не заботясь о том, что сидящие за соседними столиками могут услышать его. — Не верю ему! Генерал типа модерн. Он и в злачные места один не ходит — его иностранные и наши корреспонденты сопровождают... Широко зашагал! «Я! Я! Я!..» Заявления, объявления, приказы! А ничего до конца и не доводит! Затеял дурацкий процесс против донцов, а кишка тонка: генералы Сидорин и Кильчевский в севастопольском кафе «Bon Appetit» отсиделись, над приговором посмеиваясь. Знают, Врангель не посмеет против Войска Донского выступить! Чем кончится? Ничем не кончится! Писаку этого мелкого, дю Шайля, прижмут — вот чем кончится!..

Слащев хмелел, но поминутно заставлял адъютанта вновь и вновь наливать ему и Белопольскому. Андрей переглядывался с соседкой. Пышнотелая декольтированная блондинка с широким по-детски наивным лицом и пухлыми губами не нравилась ему — просто безумно надоели слащевские речи. Играл, надрывался оркестр.

Дайте ножик, дайте вилку,

Я зарежу свою милку.

Ах, тошно — невозможно.

Без милого жить не можно!

Умер, умер мой Антошка,

Я поставлю гроб на ножках.

Ах, тошно — невозможно.

Без милого жить не можно!

Обобью я гроб батистом,

А сама уйду к артистам.

Ах, тошно — невозможно.

Без милого жить не можно! —

надсаживаясь, пела кафешантаночка, именующая себя артисткой императорских театров.