Карен Перри - Невинный сон

А потом я просыпаюсь.

Спустя два дня я стояла на кухне у своей старинной подруги Лиз и прислушивалась к тому, как в соседней комнате она разнимала двух орущих шестилеток, сцепившихся, очевидно, не на жизнь, а на смерть. На полу возле моих ног четырехмесячная Шарлотта что-то бормотала себе под нос и сосала палец. По ее нагруднику обильно лились слюни. Она с любопытством следила за тем, как я завариваю чай, и слушала, как мать кричит на ее братьев.

– Черт побери, Айзик! Если мне придется еще раз вас разнимать, я отберу у вас эти световые сабли и выброшу! Поняли?!

С усталым раздражением на лице Лиз вернулась на кухню, а из комнаты ей вслед доносился шепот недовольных голосов.

– Господи, дай мне сил! – подойдя к столу и плюхнувшись на стул напротив меня, театральным тоном воскликнула Лиз. – И какой черт меня дернул купить эти световые сабли?

– Чего только не натворишь с недосыпа.

Затишье в соседней комнате оказалось недолгим – несколько мгновений спустя малолетние джедаи вернулись к схватке, но на этот раз Лиз не двинулась с места.

– Пусть прикончат друг друга, – сдаваясь, проговорила она.

– Что поделаешь – мальчики! – наливая ей в чашку чай, сочувственно сказала я.

– Все их игры сводятся к одному: как бы убить друг друга?! По крайней мере у моих мальчишек всегда одно и то же.

Мы с Лиз были знакомы уже не первый год. Мы вместе учились в школе, наша дружба выстояла подростковые годы – когда ее тянуло к готической субкультуре, а меня – к богемному стилю и чтению запоем, – а потом учебу в колледже, где я изучала живопись, а она – историю. Пока я жила в Танжере, она вышла замуж за Эндрю, они купили большой дом в Маунт-Меррион, и у них родились сначала сыновья, а потом Шарлотта – пухленькая большеглазая малышка, которая, не обращая никакого внимания на потасовки братьев, только и делала, что улыбалась и урчала.

– Хочешь печенье? – протягивая Лиз открытую пачку «Рич Ти», спросила я.

– Брось. На холодильнике лежит «Тоблерон».

Я потянулась за гигантской плиткой шоколада и присвистнула.

– Ну и размеры. Да этой штуковиной можно прибить ребенка.

– Не внушай мне, пожалуйста, подобных идей! – рассмеялась Лиз и добавила: – Эндрю принес ее мне, чтобы помириться.

– Помириться?

– У нас тут во вторник была гигантская ссора. Он обвинил меня в том, что мне куда интересней смотреть «Анатомию страсти» и попивать вино, чем заниматься с ним сексом.

– И он прав?

– Конечно, черт возьми, он прав, но я не собираюсь в этом признаваться. К тому же дело вовсе не в этом.

– А в том…

– У меня трое детей, все они моложе восьми! У двоих из них, я подозреваю, СДВГ [1], или синдром Аспергера, или еще черт знает что! А младшая будит меня каждую ночь – не один раз! – и требует ее кормить. Чего же он от меня ждет? Что я весь день только и мечтаю о том, как буду ублажать его в постели? Господи! Да мне хочется только одного – спать.

– Или есть шоколад, – добавила я, отламывая еще один треугольник от плитки «Тоблерона».

– От этого можно запросто впасть в депрессию, – сказала Лиз. – То он пришел домой с флаконом «Шанель». Теперь этот чертов «Тоблерон».

– По крайней мере ты получаешь хоть что-то.

– Это верно. А как Гарри?

В вопросе Лиз проскользнула язвительность, но я пропустила ее мимо ушей.

– У него все в порядке.

Лиз с бесстрастным выражением лица слушала мой рассказ о том, как Гарри выехал из студии и разместился в нашем гараже. Моя лучшая подруга и мой муж особой симпатии друг к другу не питали. Лиз всегда за меня волновалась: каждый мужчина, к которому я проявляла интерес, вызывал у нее подозрение. «Когда дело касается мужчин, у тебя ужасный вкус, и ты в них ни вот столько не разбираешься», – объяснила она мне однажды свою позицию. Гарри же вызвал у нее настороженное любопытство. Но это до Танжера, переезд в который она сочла безумием. Я до сих пор помню наш жаркий спор по телефону, когда она назвала его эгоистичным гадом, а меня – идиоткой, позволяющей тащить себя в грязную дыру ради нашего прекрасного искусства, а я обвинила ее в продажности – за ее большой дом в предместье и буржуазный снобизм. Несколько месяцев потом мы не разговаривали. Тем не менее после того, что случилось с Диллоном, она была одной из немногих, с кем я могла о нем говорить. За все эти годы столько раз, что не могу и припомнить, я сидела у нее на кухне, пила вино и вспоминала о Диллоне, плакала о нем, обнажала перед ней свои раны. Да, и говорила о Гарри то, чего не следовало говорить. Но мне некому было больше открыться. Сейчас же, стоило мне подумать обо всем, что я рассказала на этой кухне: о Гарри, о его поведении, о своих подозрениях, о том, как порой он меня просто пугает, – как меня захлестнула волна сожаления, настолько мощная, что подкосились ноги.