Линор Горалик - Выживальцы

С тех пор он останавливал ее раза три или четыре, отпускал через несколько минут, она одевалась и уходила. Со временем она стала приходить в простом белье, видимо, понимая, что ему безразлично. Сегодня она показалась ему расстроенной, он чувствовал, что чего-то она там переживает своим девичьим сердечком, небось, любовники мучают, подумал он с усмешкой, и тут же от этих мыслей ему стало скучно. Он сидел на пороге, в кустах верещала птица, небо висело куполом.

Это были последние дни его покоя. Предчувствие возникло вчера, когда девочка уходила, и он поверил ему сразу, как привык верить своим предчувствиям за последние 8 лет. Он никуда не бежал и ни от чего не пытался увильнуть, а просто растягивал эти дни, сохраняя их для себя, намеренно не делая с ними ничего особенного. Он все так же читал, обливался водой, ловил бабочек, много спал, бездумно смотрел на звезды. Покой его кончался, и жизнь его кончалась, уж он-то знал, и жалел только о том, что они не кончатся одновременно, что он явно угадывает тоскливую мороку прежде, чем умрет. Это огорчало его, и он старался не задумываться, оставляя незамутненными последние светлые дни.

Когда он наконец заснул, ему снился сон, это было странно, сны не снились ему с войны. Снился ему такой же жаркий июль, кривая и яркая булыжная улица, смеющаяся девочка, клубничный торт. Он проснулся расстроенным, тело было липким, назойливо звенел комар, и вдруг он с огорчением подумал, что хотел бы видеть сейчас Елену. С огорчением, потому что он не хотел этого уже давно, с тех пор, как перестал видеть сны, и увидеть ее не было никакой надежды, он не хранил портретов, как не хранил воспоминаний. Он встал и стянул с себя пропотевшую футболку, затем опять улегся на приятно холодящий спину старый спальник. Вспомнился голос в чистой телефонной ночи, и слова песенки:

и подумал, что понятия «чиж», «Париж» и «кролик» так же чужды ему, как этот голос, певший колыбельные. Вальди сейчас, наверное, уже совсем большой. Над лицом закачался паук. Он улыбнулся и тут же заснул, уже без снов.

Девочка пришла не утром, как обычно, а за полдень, торопливо извинилась, начала поспешно выставлять на стол еду. Он не был голоден и смотрел на нее и на продукты без особых эмоций. Она была заплакана, носик покраснел, реснички мокрые. «Что с тобой?» — спросил он. Она подпрыгнула от неожиданности и уставилась на него, видно, не ожидала такой обычной фразы. «Ну?» — сказал он без особого интереса. Шмыгнув и сделав серьезное, несколько отвлеченное лицо, она сказала со смешными интонациями ребенка, гордого глубиной своего горя: «Мой друг не вернулся с задания». Он улыбнулся. Подпольщики. Серебряные крылья. Играют в партизан. «Ничего, сказал он, — будет другой друг». Она вспыхнула и поджала губы, вздернула головку, явно сочтя его слова кощунственными, но не желая спорить с легендарной личностью. Он намеревался оставить ее сегодня, но пожалел и отпустил, чувствуя, что у него еще точно есть в запасе пара дней. Когда она выходила, он сказал: «Можешь завтра прислать другую. Мне все равно», — и, почувствовав, что она обижена, несмотря на всю свою трагедию, — улыбнулся. Ему было лень тратить себя на церемонии.

На следующий день она пришла рано, и разбудила его звуком шагов, шуршанием джинсовой ткани, задевающей за высокую траву по краям тропы. Ему очень не хотелось просыпаться, возвращаться к предчувствию конца, к растягиванию покоя. Может, это и лишнее, подумал он, может, надо бежать, скрываться, пытаться исчезнуть до того, как за ним придут, или приедут, или черт его знает как притащатся. Но он знал, что ничего не предпримет, что будет лежать на подстилке, или читать Парни, или ловить бабочек.

Девочка притихла в доме, и, желая, чтобы она поскорей закончила, он нехотя поднялся с подстилки и пошел посмотреть, что с ней. Она возилась над банкой со сметаной, что-то делала, шмыгала носом. Вздрогнула при его появлении. Он пожалел ее мимоходом и подумал — не спросить ли, что там с ее бесценным, — но слишком не хотелось заводить разговор, и он просто сказал: можешь идти. Она оставила банку, вытерла рукавом опухшие глаза и ушла, подхватив сумку на плечо. Он развернулся спиной к двери и сделал шаг в направлении окна, когда вдруг в животе страшно заныло, так, что он едва не согнулся вдвое. Ох, господи, подумал он, что ж так быстро-то. В последние годы плохие предчувствия стали все чаще давать знать о себе физической болью, — так это, наверное, бывает у животных, дивился он, и поначалу расстраивался, это казалось ему слабостью, — а потом привык. Ну что ж, сказал он себе, 8 лет у тебя было, 8 лет покоя, и теперь — только несколько дней — и ты вернешься в свой покой, в еще больший, в еще лучший покой, так что терпи, все это будет недолго. Тут же и хлопнула дверь у него за спиной, и он почувствовал, как девочка влетела обратно, еле переводя дыхание, и навалилась спиной на дверь без замка. «Близко они?» — спросил он, не поворачиваясь. Она сперва помолчала, не то от одышки, не то от изумления, потом сказала прерывающимся голосом: «Они наверху, у ручья, через 2 минуты — тут.» «Ну что ж,» — сказал он, — «беги». «Я Вас не оставлю», — выпалила эта самоотверженная дурочка. Героиня революции, хочет спасать его своим телом ради великого дела. «Всего хорошего,» — сказал он, пожав плечами, и, отодвинув ее в сторону, вышел за дверь, чувствуя, как она стоит сзади в полной уверенности, что он сейчас взмахнет руками и полетит. Они раздували о нем легенды, эти юные мараты, потому что так им было легче основывать на нем свои дурацкие надежды; а он был инженер, не колдун, не мутант и не пришелец. Просто те, кто знал его до войны, помнили, что был он — инженер как инженер, и когда пришло все это — отказались понимать, предпочитали думать, что контузия тут ни при чем, что он просто скрывался, боясь — каждый сам, в силу своих страхов, придумывал — чего, а теперь вот раскрылся ради победы. Он вздохнул и двинулся по тропе вверх, к ручью.