Виктор Андреев - Страдания юного Зингера. Рассказы разных десятилетий

— Только мы, инженеры, — вовсе не уважаемые в нашем обществе люди. И очень часто — бесполезные. К сожалению, совершенно бесполезные. Таков, к примеру, и я. Труд инженера теперь не ценится нисколько. Да и мы сами, если честно сказать, разучились работать по-настоящему. Парадокс: мы, инженеры, — скорее тормоз прогресса, чем его двигатель.

Писатель, прямо-таки по детски, обиженно вытянул губы трубочкой:

— Вы меня огорчаете. Как же это так может быть? Не понимаю.

Гость с силой ткнул окурок в пепельницу:

— Да черт его знает — как! Я и сам не понимаю. И никто у нас, в России, тоже, наверное, не понимает. Не должно быть такого — это верно, это все признают. А вместе с тем — есть.

Писатель взглянул на Гостя пристально и весьма, как показалось тому, неодобрительно.

— А вы никогда не задумывались над тем, что вы — человек отнюдь не обширных знаний? Вас, наверное, дурно учили?

Гость, неожиданно для Писателя соглашаясь с его словами, тотчас закивал головой:

— Вы правы, правы конечно. Но вы даже и представить не можете, насколько дурно меня учили! Да впрочем, не только меня, вот в чем беда-то.

— Жаль… Но давайте, рассказывайте же о том, что произошло в мире за эти сто лет. Только — не кривить душой, не замалчивать, не привирать. Может быть, вдвоем — вы да я, — мы и сумеем кое в чем разобраться. Понять что-то важное… И пожалуйста, курите… И прошу вас, не извиняйтесь ежеминутно… Итак, рассказывайте!

Гость снова закурил «Беломор» и начал свой рассказ. Писатель слушал, выбивал пепел из трубки, посасывал ее пустую, вновь набивал табаком. Иногда, извинившись, просил объяснить то или иное слово.

Добрый час длился разговор. И вот:

— …И вот тут путь мировой истории пересекся с моим жизненным путем: я родился 21 ноября 1943 года в блокадном, голодном Ленинграде. Я и до сих пор не могу осознать до конца: неужели я — живой? Согласитесь: вероятность моего появления на свет Божий в тех условиях — равна нулю. Ну ладно, допустим: я все-ж-таки родился. Но даже если и родился — тысяча против одного: не выживу. Помру. И однако не помер… Хотя человечество факт моего появления на свет и не заметило, но все же я существую и, может быть, даже мыслю… В общем, рос я в довольно трудное время и довольно рано стал себя спрашивать: для чего же я появился на свет? Ведь должен быть смысл в том, что я родился и живу? Должен! Но я понимал: умом либо талантом похвастать не могу. Чего уж там… Заурядная личность. И если я — только я, то зачем я? Так? Ну, а если я — это не я, то кто за меня? Такие вопросы мучили меня в отрочестве постоянно. И вот однажды, еще подростком, юнцом, я прочитал ваши книги. Сначала несколько рассказов… ну, скажем так, реалистических. Потом — повести, пьесы… ваши письма опубликованные, статьи. Ну, словом всё. Почти всё. И это было для меня — поверьте — подлинное откровение. Открытие. Я поразился всему-всему, что было в ваших книгах. Да, да. Но прежде всего — совпадению наших имен, отчеств, фамилий. Дат рождений — разница ровно в сто лет. И город — один и тот же, только с названиями разными. Да, да, да, для меня лично это было великое открытие! — страстно, будто признавался женщине в любви, воскликнул Гость.

Он смотрел на Писателя с обожанием, широко раскрытыми глазами. Повисла тишина; как написали бы прежде (и пожалуй, сам Писатель): тихий ангел пролетел. По кабинету плыл сизый табачный дым, пепельница была уже полна окурков, на которых фиолетово выделялось странное для хозяина слово — «Беломор». Ртутными тяжелыми каплями лицо посетителя усеял пот. Губы его были полуоткрыты

— Спасибо вам, милый и загадочный гость, — проговорил Писатель задумчиво. — Значит, мои книги читаются? Издаются и в ваше время?

— О, да! Читаются! И некоторыми, как видите, весьма внимательно. И не только мной. Не только. Поверьте, это правда.

— Ну и как же относятся к моим книгам в ваше время? Только — без утайки и привирания. Ведь отношение ко мне в вашей нынешней России не может быть однозначным. Верно?

Писатель снова набил трубку, а Гость вновь закурил «беломорину».

— Значит, правду, ничего кроме правды? Ну что же… После революции вашими лучшими вещами долгое время считались ваши ранние — реалистические! — рассказы.

Писатель хмыкнул. Гость заговорил смущенно:

— Простите меня великодушно, но ведь вы сами просили говорить все как есть, без утайки.

Но Писатель ответил тоже смущенно:

— Конечно, конечно. Я ведь хмыкнул не по вашему адресу, если можно так сказать. И вы не обращайте внимания на мои хмыканья. Продолжайте. Но все-таки чрезвычайно странно: раннее… проба пера… и вдруг — лучшее… Абсурдная ситуация.