Виктор Андреев - Страдания юного Зингера. Рассказы разных десятилетий

— Да.

— А ты не думал, Борис…

Он прервал меня, и голос его был спокоен:

— Ты, Юра, не женат, и детей у тебя нет. И тебе сейчас, наверное, не понять… не головой, нутром… — Помолчал. — Да вот тебе пример отца. Что, поступать как он? Я хорошо помню: я в детстве ну никак понять его не мог. Может, и сейчас не понимаю. Конечно, любовь. Ну, да. Но… Я его не осуждаю, нет, но каждый выбирает путь, приемлемый только для него. — Снова помолчал. — Я даже не могу сказать тебе: красивая она или нет. Но вот Света. Красивая, умная, ну, в общем, только самые хорошие слова скажу… Или я сам… Знаешь, я очень четко ощущаю свою ограниченность. А у нее ум был — свободный, совершенно ничем не скованный. Знаешь, такое ощущение безграничного полета… Она все и всех понимала. Не чета мне. Да видно, Господь не любит совершенства. Наверное, плохо ему, когда людям хорошо… И я слушался ее во всем, — сказал Борис, словно оправдываясь, — не пил, ну ни капли. Даже и желания выпить не было… Вот такая моя история, брат…

Мы вышли на крохотную лужайку. Туман плыл над мокрой травой; сквозь его молочную густую белизну проступала зелень кустов и деревьев. Боря молчал. Потом, приложив палец к губам, шепнул:

— Тихо. Здесь мы и станем ждать.

— Чего? — испуганно спросил я.

— Соловьев.

Мы стояли, два дурака, глубокой ночью, в городском парке, по колено в мокрой траве и молча ждали неизвестно чего.

О чем думал в эти минуты мой брат?

Тишина и туман.

И вдруг в безмолвной зыбкости парка что-то щелкнуло… опять тишина… щелкнуло вновь… И вот — невидимая пичуга рассыпала над нами пульсирующую трель. Певцу отозвалось сразу несколько соловьев. И весь воздух вокруг нас, каждое наше мгновение, каждая клетка тела наполнились неумолкающей, живой песней.

…Мы возвращались почти в полном безмолвии. Я еще слышал в себе соловьиные трели. И помнил все, что час назад рассказал мне Борис.

Брат докурил, щелчком отбросил сигарету — она маленькой, яростной кометой пролетела сквозь молоко тумана. Закуривая новую, Борис проговорил с тихой тоской:

— Белая ночь… а ее рядом нет… — Повернулся ко мне: — Для чего мы живем? Для чего умираем? Не знаешь? И я не знаю. Что же, так вот и будем жить, существовать, не зная для чего? В лучшем случае, зная о красоте мира и о неизбежности смерти… Это так мучительно! А мы все равно живем… по инерции, по привычке…

Тишина и туман окружали брата.

Тишина. И я молчал тоже.

Мы бесшумно вошли в дом, бесшумно прошли на кухню. Боря достал из холодильника недопитые бутылки и, сев за стол, стал сбивчиво, торопливо рассказывать о себе: о чем мечтал в юности, что хотел сделать и что случилось с ним в реальной жизни.

Я слушал его, не прерывая, не сводя с него глаз. Я боялся оставить его одного даже на минуту.

Ночь — глухая к монологам Бориса — равнодушно текла над землей. Внезапно пошел дождь. В доме все спали — дай Бог, спокойно. Наверное, и соловьи уже заснули. И только ветер тяжелыми каплями, словно птичьими клювами, стучал в освещенное кухонное окно.

Он шел по городу, все дальше уходя от дома. Так уходит от своей норы волк — умирать.

Он шел неизвестно куда. Шел торопливо и боялся: вдруг упадет на истоптанный асфальт среди совершенно незнакомых, чужих ему людей. Не хотел, чтобы кто-либо видел его беспомощным. Ему нужен был лес. Безлюдная темная чаща.

Вслушиваясь в монотонный плеск воды, спустился с покатой горки моста, вышел на Васильевский остров.

Машин, зданий вокруг он не замечал. Просто знал: они есть. Сейчас — в другом для него мире.

В последние дни он со спокойной уверенностью привык ощущать: жизнь кончается. Так ощущаем мы небо над головой, землю под ногами, зелень вокруг, тепло или холод, дождь или снег, тишину или шум.

Он уже переболел этой болезнью: боязнью смерти.

Шел торопливо, едва ли не стремительно и вдруг словно споткнулся: всё, больше идти не могу.

Повернул в какой-то двор, увидел: в углу, у кирпичного забора — трава, деревья, кусты. Стал пробираться в этот угол, осторожно раздвигая ветки кустов, ясно понимая: они живые. Увидел место — чистое, без мусора, где можно было бы лечь, и лег — вверх лицом, ощущая, как прохладна и как добра к нему каждая травинка.

Боль, — до этого сжавшаяся в точку, — постепенно растекалась по всему телу и, кажется, затихала, уходила в стебли трав, в корни, в землю… все глубже, все глубже…

Голубь (или ворона?) с шумом пролетел над ним и помешал подумать о чем-то главном, самом необходимом для него. Птица исчезла, и словно исчезли единственно истинные мысли и слова и остались только никчемные, случайные, пустые. Но зачем они, эти лживые слова, нужны здесь — среди черноты земли и корней, среди зелени листьев и трав?! Здесь — его земля, и он хотел найти именно те слова, что соединили бы его с землей под ним и с небом над его головой.