Валерий Попов - В городе Ю. - Повести и рассказы

…Я выныриваю из океана боли — хоть за что-то, как за ветку над пропастью, зацепиться!.. Вот — за дребезжание тележки со шприцами, которую пожилая неуклюжая сестра ввозит в палату. Я слежу за ее долгими, но бесполезными приготовлениями и вдруг с надеждой — наверное, с последней надеждой! — выговариваю:

— Скажите… а как ваша фамилия?

Она с недоумением смотрит на меня: и этот — еще жаловаться?

— Пантелеюшкина… А что? — произносит она.

И я улыбаюсь.

Лучшее время вахты — с ночи на рассвет, потому как в эти часы, чтобы не заснуть, разрешается ловить рыбу. Свесив с борта голову, я смотрю, как на прозрачной глубине тычется в наживку бычок, развевая бурые перья,— абсолютно знакомый, словно приплывший сюда за нами.

Заглядевшись на него, я даже на минуту забываю, что яхта наша стоит на рейде Канн. Вот город, о котором мечтают, наверное, все — в эти часы еще тихий, пустой. Ряды яхт вдоль набережной, знаменитые белые отели, зеленые пальмы.

Я счастливо вздыхаю. И вспоминаю, как это плавание началось.

…Мы выплыли из Ковша, вышли на Галерный фарватер. Будто весь дым из труб уселся на воду, даже Кронштадтский купол, сияющий всегда, растворился.

Мы высадились в форте, разложили снедь на бетонном круге, оставшемся от поворотной платформы пушки.

Высочанский, наш любимый гость, нежно радовался тому, что все — тьфу-тьфу-тьфу — по-человечески. Он бодро вскарабкался на крепость и, оглядывая оттуда простор, всячески вдыхал полной грудью, внушая и нам: вот это жизнь! Вот это красота! Может, хватит вам уродоваться в ваших железных душегубках, пора зажить по-настоящему!

Спустился он вовсе умиротворенный. Ласково выпил…

— Ладно уж! — Он с веселым отчаянием махнул рукой.— Пока не имею права вам говорить, но по старой дружбе: на октябрь утверждена регата, и ваша «Венера» — в реестре!

Он эффектно откинулся, огляделся. Все тихо молчали. Конечно, нам полагалось ошалеть, но только я вяло выкрикнул: «Неужели?» — остальные не реагировали.

— Ладно уж! — окончательно расщедрившись, добавил гость.— От вас, старых пьяниц, не скроешь: регату эту организуют крупнейшие винные фирмы Европы. Как это вам?

Все молчали еще более тупо.

— Только сомневаюсь,— вдруг Гурьич прохрипел,— что нам хоть стакан нальют, если у нас не будет самых свежих военных тайн. Какой смысл?

— Вы плохо думаете о наших партнерах! — воскликнул Высочанский.

Уже укупоренная подводная лодка, стоящая на кильблоках,— не самое лучшее место на свете. Нагнешься к слабо сипящему под ногами шлангу, всосешь чего-то теплого, пахнущего резиной,— и живи!

Но особенно тяжко, если лето и жара, и стоит едкий дым от сварки, а еще лучше — от резки металла, желательно — покрашенного! Стоишь, размазывая грязные слезы, и что-то пытаешься еще понять в едком дыму.

Высочанский, приехавший, чтобы устроить красивое отпевание, был поражен — что тут, напротив, кипит такая жизнь! Работяги, теснясь в гальюне, прожигая искрами собственные штаны, вырезали из железного пола литой унитаз. Зачем? В знак протеста? В подарок гостю? Высочанский плакал вместе со всеми, но явно не понимал, почему.

…Унитаз — вообще один из самых коварных агрегатов на лодке. Чуть задумаешься, недосмотришь за шкалами, не довыровняешь давление — и даст золотой фонтан, и ты выйдешь из места уединения весь, с ног до головы, в говне. И, что греха таить, такие казусы с нашим гостем происходили. Но сейчас назревало что-то другое.

Дышать становилось невозможно, концентрированные слезы буквально прожигали кожу. Высочанский не хотел выглядеть дураком, но и понять что-либо не мог… И тут наши пролетарии поднапряглись и низвергли с грохотом трон, как в семнадцатом, прямо к ногам отскочившего Высочанского. Зазубренный край железа хрипел и сипел, огненные пузыри медленно угасали, синели, слепли, словно глаза повергнутого дракона. Все повернулись и, едко кашляя, потянулись на выход. Никто ничего не объяснял.

И только я, сжалившись над гостем, и предложил эту прогулку, оказавшуюся роковой.

— Вы плохо думаете о наших партнерах! — воскликнул Высочанский. А что ж еще он, посвятивший сближению с Западом всю жизнь, отсидевший сначала в кочегарке, потом за решеткой, мог восклицать?

— Напротив — о них-то я думаю хорошо! — презрительно обрубил Гурьич и ушел на яхту, показывая, что не видит смысла в продолжении всего этого блаженства!

Обратно мы ползли еще медленнее. Лопотал лишь движок — все молчали. Находила тьма.