Милан Фюшт - История моей жены

Все это я пишу лишь затем, чтобы объяснить, отчего я столько колесил на автобусах в тот памятный день. А я изъездил город вдоль и поперек — видно, какое-то неясное беспокойство подгоняло меня и я места себе не находил.

Меж тем я время от времени вылезал из автобуса и прогуливался пешком, чтобы проветрить голову, — у Венсенского леса, например, или у площади Этуаль, где даже купил два букетика фиалок. Мне подумалось: такой пустяк ни к чему не обязывает ни дарителя, ни того, кто дар принимает. Ну и отсюда сразу же заключил, как мне поступить: ежели примут меня сдержанно, безо всякой сердечности, что ж, повернусь и уйду.

Все это я хорошенько обдумал во время прогулки. И в такт мыслям то чуть ли не бежал рысью, то останавливался полюбоваться на город. Потому как утро, повторяю, выдалось дивное — солнечное, сияющее всеми красками.

Стояла середина апреля, когда внезапно набежавшие облачка столь же неожиданно исчезают и враз сменяются незамутненной чистотою небес. На меня эти смены погоды производят огромное впечатление, словно драма, разыгрывающаяся в стремительном темпе. Только что накрапывал дождик, а в следующую минуту уже солнце печет неудержимо, точно средь лета. Лучи его слепят, на домах и на зелени пляшут зайчики — ни дать ни взять проказливые мальчишки решили устроить каверзу, забавляясь с зеркальцем. От яркого солнца режет глаза, и вздумай заглянуть в какую-нибудь подворотню, ничего и не увидишь, сплошной темный провал.

Людской поток разливается безбрежно, а сами люди словно вынырнули из какой-то подземной купальни — такие они свежие и празднично чистые во славу этого дивного утра, походка их легка и невесома, как легок и воздушен весь окружающий мир. «Впору ангелам в трубы трубить», — подумалось мне. Черный же цвет мимолетен. То пропадает, то оживает снова. Как бы это поточнее описать? К примеру, видел я всадницу верхом на лошади — на дорожке в Венсенском лесу. Зрелище казалось сказочно-призрачным, не верилось, что перед тобой человек из плоти и крови, женщина словно бы таяла в нежном мареве воздуха, в непрерывной игре света и тени. Никогда не наблюдал я подобных явлений с такой отчетливостью и силою. Задумчиво похлопывая лошадь по шее, всадница ехала не спеша, одетая в черное, она была словно осенена ореолом. Собственно, вот к чему я и веду. В такие моменты все черное кажется объятым пляской огней, свет вскипает и бурно кружит, и хотя сама фигура растворяется в этой круговерти света, контуры ее как бы превозвышаются.

Всадница неторопливо двигалась, а я лениво предавался раздумьям. В конце концов я все же утихомирился, оглушенный массою впечатлений. Что я скажу юным дамам? Быть может, ничего. Цели мои померкли, планы улетучились…

Ну и ладно! Я тотчас почувствовал облегчение. И хотя время близилось к полудню, я не испытывал ни волнения, ни беспокойства, ни грусти. А ведь многое зависело от того, чем закончится намеченный на утро разговор. По крайней мере определится, останусь ли я здесь, в этом милом моему сердцу городе. Здесь моя родина, и я только сейчас понял, как я ее люблю. Странно, что подобных чувств я прежде не испытывал. Если вспомнить, до сих пор я нигде не ощущал себя дома — возможно, возвращаться было приятно, но чтобы осесть где бы то ни было… А сейчас мне хотелось остаться здесь навсегда. Поймав себя на этой мысли, я удивился.

Тихонько насвистывая, я нащупал в кармане входной билет на лекции по политическим теориям. Я купил его две недели назад, но так и не переступал туда порога, поскольку терпеть не могу всякие там теории. У меня с собой были ноты оратории «Мессия» — красиво упакованные, в подарок мадемуазель Мадлен. Интересно, что она скажет, когда узнает, как глубоко изучил я это произведение и освоил — выскажет ли свое удовлетворение или небрежно кивнет головой?

Я по-прежнему насвистывал. А поскольку в ходе этих своих размышлений забрел довольно далеко, то я с двумя букетиками фиалок снова сел в автобус.

После улицы, залитой солнцем, в автобусе было прохладно, но неуютно. Внутри — ни души, кроме меня, а я этого не люблю. И я вышел на площадку, чтобы видеть город.

В голову почему-то пришла мысль: вот, будь у меня сын, что бы я сказал ему в напутствие и назидание? Пожалуй, описал бы сегодняшнее утро, и все. А требуется ли здесь другое? Советами снабжать не имеет смысла.

Рассказал бы ему о мимолетности сущего. О том, что мир являет собой игривую переменчивость, и напрасно искать за этой прихотливой сменой картин нечто утешительное — продуманный смысл или возвышенную цель, ибо ничего этого нет и в помине. Подобно тому, как мелькают день и ночь, точно так же проносится и наша жизнь. И точно так же меняется мир. Что же еще сказал бы я сыну?