Филипп Соллерс - Мания страсти

Говорят всегда слишком много, даже если при этом ничего не сказано, молчание вдвоем — это искусство. С Дорой были просто праздники молчания, полная противоположность красноречивой и немой укоризне супружеских пар, которые повсюду встречаются в аду. Язвительность здесь — в основе своей пища, лишенная сексуальности, и в этой напряженной горечи каждый и каждая имеет свои резоны. Мужчины несносны, женщины изнурительны, искусственное спаривание двоих озлобленных старо, как моногамия. И никакого значения не имеют все эти разводы или повторные браки, побочная эквилибристика, ловко срежиссированное трюкачество на потребу общественному. Закон требует, чтобы все всех мучили, значит, все всех мучают.

Ладно, проехали. Дора мое дитя, а я — ее, нам нравится такое богохульство. Она моя дочь, я ее сын, но она не приходится мне матерью, а я ей отцом. Она моя сестра, но я не ее брат. Вот так, проще не бывает. Два взрослых самостоятельных человека обмениваются своими детствами вне всяких семейно-социальных романов, никакой эротической магии, никакого фокуса. Остальное время мы серьезны, разумны, практичны. Мы посмеиваемся над затруднениями невротического порядка, но только не над нищетой, болезнями или физическими недостатками. Мы безнравственны, мы слишком нравственны. Зрелые дамочки неистовы, девицы зажаты, молодые люди сбиты с толку, мужчины вне себя. Мы не чувствуем удовлетворения ни в Замке, ни в Церкви, ни в Профсоюзе, ни на Предприятии, ни в Музее, ни в Елисейском дворце, ни в Министерстве, ни в Храме Солнца, ни в Журнале, ни в Борделе. Субъекты сходят с ума, безумцы каменеют, геи испаряются, лесбиянки кашляют, милиционеры и милиционерши, имея состав преступления прямо под носом, таинственным образом становятся слепы. Духовенство снимает с себя сан, интеллектуалы рассеялись, извращенцев от всего воротит, страдающие неврозом навязчивых состояний кончают с собой, параноики задыхаются, истериков тошнит. Одни лишь шизофреники и депрессивные маньяки, прежде чем разойтись вечерами по своим клеткам, издали приветствуют нас с удрученным видом. Общины перечеркивают наши списки, но, чтобы уехать, достаточно иметь паспорт и немного денег.

Что касается денег, Дора в этом понимает, она занимается счетами, она знает, сколько можно истратить, и вот — какое-нибудь путешествие или подарки, шмотки или пластинки. Время от времени ей нравится изображать из себя настоящую даму, и ей покупают драгоценность. У нее есть колье, браслеты, часы, броши, булавки, серьги, кольца. Но, разумеется, она носит это не все одновременно. Китайская лаковая коробочка, она роется там внутри, и вот: «Пойдем куда-нибудь пообедаем, пора освежить слухи». А вот и слухи: «Чем она вообще занимается? — Адвокат. — А он? — Трудно сказать. Вроде бы, писатель. — Они женаты? — Нет, она вдова, у нее взрослая дочь. — Он выглядит гораздо моложе ее. — Похоже, это ее не слишком заботит. — С кем они дружат? — Ни с кем. — Как это, ни с кем? — Они вообще довольно странные. — Она красива, правда? — Вы полагаете? — Она занимается политикой? — Закулисно, разумеется. — За левых? — Конечно. — А он? — Темное дело».

Что верно, то верно — мое личное дело прозрачным назвать нельзя, и, надо сказать, это потребовало от меня определенных усилий. «Но, ответьте, будьте любезны, вы никогда не принадлежали ни к каким революционным движениям? — Я? Да с чего вы взяли!» Я вынужден был повторить это тысячу раз. Но если не обращать внимания на нескольких кретинов, что регулярно посылали мне анонимные письма о моем так называемом «предательстве», а также моем столь же мнимом «подлоге» (о эти добропорядочные зомби с низкими лбами, или деревенские сумасшедшие вроде Августена Дюбуа, неприметные в своей диаспоре), наши Корректирующие Органы постепенно отказались от мысли разгадать мою игру, настолько все было прозрачно, невинно, следовательно, не поддавалось квалификации. Франсуа давно уже не жил во Франции, наше движение никогда не было организацией структурированной (то есть куда можно было проникнуть), все было каким-то побочным, диагональным и, в сущности, для постороннего человека недоступным пониманию. Таким образом, соблюдался status quo. Что касается существа дела, то лучше было бы сообщить мне напрямик, что меня не выносят как такового, то есть мой рост, дыхание, как я двигаюсь, разговариваю, сплю. Разумеется, проблема существовала, но трудно было ее выразить откровенно расистским, бесчеловечным способом, противоречащим элементарным правам человека (и кто знает, с этой сукой, адвокатессой-еврейкой, не организовали бы против нас какого-нибудь процесса по обвинению в клевете). Поскольку жизнь в Обществе была отнюдь не моим делом (чего никакое Общество никогда не допустит, проецируя на вас беспрестанно свои интриги и страсти по своему образу и подобию), все было к лучшему в этом наименее худшем из всех лживых миров. Наркоманы социального, жертвы социомании, у них свое расписание, у вас свое. Для вашего же спокойствия достаточно время от времени подбрасывать им небольшую дезинформацию. Тогда они торопятся, лают, кусаются, истекают слюной, испражняются, обнаруживают довольно скоро, что речь идет о косточке из пластмассы, тогда они ворчат, фыркают, недовольно брюзжат, расходятся. Подтереть за ними — и все дела.