Array Журнал «Наш современник» - Наш Современник, 2005 № 03

Петушки для Венички — это тот желанный земной рай, «где ни днем, ни ночью не смолкают птицы, где ни зимой, ни летом не отцветает жасмин». Там и «первородный грех… никого не тяготит», там встречает его «белобрысая дьяволица». В беззаботные Петушки едет он для спасения от скорби.

Но путь в этот Эдем для героя лежит только через забвение, через отрешение от реальной жизни, через винный угар. И пьянство героем оправдано. Он, познавший «мировую скорбь», пить имеет право: «Как мне не быть скушным и не пить кубанского? Я это право заслужил…». И только после того как Веничка напивается до свинского состояния, он начинает «прозревать», ему «открываются бездны» и «ангелы» показывают путь в «землю обетованную».

В свой земной рай Веничка отправляется, когда и духовная трезвость сердца, и ясность рассудка уже утеряны, когда он «на шестой день размок уже настолько, что исчезла грань между рассудком и сердцем, и оба в один голос затвердили: „Поезжай, поезжай в Петушки! В Петушках твое спасение и радость твоя, поезжай!“».

С начала и до конца в поэме постоянно пьют. Пьянство для Ерофеева даже не философская теория, пьянство — это религия, единственно верная и приемлемая в условиях скорбной жизни. Религия, которую Ерофеев то ли исповедует сам, то ли предлагает исповедовать не успевшему еще до конца спиться читателю. Вино становится своеобразным символом религии кайфа, оно «желанно, как стигматы святой Терезе». Пьют все. «Вон — справа, у окошка — сидят двое. Один такой тупой-тупой и в телогрейке. А другой такой умный-умный и в коверкотовом пальто… Тупой-тупой выпьет, крякнет и говорит: „А! Хорошо пошла!“ А умный-умный выпьет и говорит: „Транс-цен-ден-тально!“» Каждый, на своем уровне, находит истину в вине. Вино уводит от несовершенной действительности в царство иллюзий, позволяет строить виртуальные миры — или примитивные, как у тупого-тупого (символизирующего низменное животное начало), или изощренные, как у умного-умного интеллектуала, по словам которого в вине заключаются все истины, все трансцендентальные понятия.

В вагоне разворачивается беспрерывная пьяная литургия, причем сопровождается она беспрерывным ёрническим цитированием библейских и евангельских текстов и проведением кощунственных аналогий — ведь религия Христа принципиально отрицает пьянство и чревоугодие и проповедует трезвость духа и разума. Но подобное искусственное смешивание понятий религии кайфа и религии Христа, то есть оправдание и воспевание кайфа как вечной истины, встречается не только у Ерофеева.

Вот как говорит о пути к вечному блаженству через кайф и забытье герой Виктора Пелевина: «У нас внутри — весь кайф в мире. Когда ты что-нибудь глотаешь или колешь, ты просто высвобождаешь какую-то его часть. В наркотике-то кайфа нет, это просто порошок… Это как ключик от сейфа». (То есть вино, «колеса» и проч. — это и есть «ключи от рая».) Так толкуются известные слова Евангелия «Рай внутри нас». Но «открыть сейф» непросто. Пелевин пишет: «Этому всю жизнь надо посвятить. Для чего люди в монастырь уходят и всю жизнь там живут? Они там прутся по-страшному, причем так, как здесь себе за тысячу грин не вмажешь» («Чапаев и Пустота»). Лаконичное современное объяснение и рая, и того, как можно его достигнуть.

Но земной рай как кайф, когда личность позволяет себе снять все запреты с инстинктов, желаний и воображения, и суровая аскетическая жизнь в монастыре, цель которой — обретение высшего духовного блаженства в общении с Богом, — вещи разные. Кайфующие ловцы «глюков» видят истину в мирах собственного, искусственно одурманенного сознания, когда внешний мир «подстраивают под себя». Исповедующие Христа видят истину в тайне Духа Божьего, разлитого в мире.

И герой Распутина, хотя совсем иной ценой, иной кровью и болью, убедился в том, что в России рай земной на пути одного лишь материального прогресса построен никогда не будет. И, разочаровавшись в жизни, он так же пытается спасаться от «мировой скорби», погружаясь в пьяное забытье. Но веселого беззаботного кайфа у него никак не получается. Он только корчится, задыхается и воет: «Не могу-у!» И всё дело здесь в том, что спившийся распутинский герой, в отличие от героя Ерофеева, никогда не отделял себя от России, никогда от нее не отворачивался. И хотя он не упоминает постоянно о своей вере, как делает это Веничка, но он действительно верит в нечто высшее, чем всеобщее земное довольство и плотское благо. И потому не может он принять биологически-трансцендентальной веры Запада, когда зоологические инстинкты тупых-тупых в содружестве с изощренными извилинами умных-умных легко и охотно оправдывают религию-кайф и начисто отвергают религию нравственности и высших духовных истин.