Array Журнал «Наш современник» - Наш Современник, 2005 № 03

«Это лицо не из обыкновенных», — говорил князь Мышкин, глядя на портрет красавицы Настасьи Филипповны.

Пожалуй, именно внешность молодого актера, гармония в чертах Хельмута Бергера, играющего испорченного бездельника Мартина, приводит к мысли, что в душу его героя изначально было вложено нечто драгоценное, потерянное или даже специально промотанное впоследствии.

К архиерею Тихону Ставрогин приносит несколько печатных листочков своей «Исповеди» — признания в совращении Матреши. Тихон, как и пушкинский Пимен — наставник будущего Самозванца в Чудовом монастыре, пытается внушить Ставрогину представление об истинном пути. Тихон советует восстановить в себе человека долгой работой.

В фильме Висконти нет подобного исповедника и судьи. «Исповедь» Мартина — рассказ о соблазнении им маленькой Лизы, записанный на магнитофон, попадает к Ашенбаху. Ашенбах и будет судьей Мартина. Речь идет не об угрызениях совести, а только о юридических последствиях. О формальной стороне дела. Может быть, это величайшее преступление, если следовать «новой морали», и преступлением не является…

На квартире своей любовницы Ольги Мартин соблазнил девочку Лизу, живущую по соседству, иногда прибирающую в комнатах жильцов.

«Матреша сидела в своей каморке, на скамеечке, ко мне спиной, и что-то копалась с иголкой. Наконец, вдруг тихо запела, очень тихо, это с ней иногда бывало».

Висконти воспроизводит эту сцену в точности. Мы полностью погружаемся в пространство Достоевского.

Мартин впервые крадется в комнату Лизы и присаживается возле нее на корточки («Я тихо сел подле нее на полу».) Он принес игрушечную лошадку.

Довольно большая, пустоватая и темноватая комната — кухня и спальня одновременно. Свет из окна. Скудная мебель. Кровать с неубранным постельным бельем. Но здесь не так уж безрадостно.

Достоевский замечает:

«У них на окнах стояло много герани, и солнце ужасно ярко светило».

В комнате Лизы на кровати копошится ее крошечный брат, заинтересованно смотрит на вошедшего. Наивные проблески света, смешной лепет жизни, которую спешит вытеснить мрак.

Далее, по Достоевскому:

«То, что я поцеловал у ней руку, вдруг рассмешило ее, как дитю, но только на одну секунду, потому что она стремительно вскочила в другой раз, и уже в таком испуге, что судорога прошла по лицу. Она смотрела на меня до ужаса неподвижными глазами, а губы стали дергаться, чтобы заплакать, но все-таки не закричала».

Лиза вскочила.

Мартин идет к двери. Он ссутулился, подавлен. Даже прекрасный серый костюм сидит на нем мешковато. Он оглядывается на Лизу. Внешне этот неврастеник именно сейчас похож на персонажей Достоевского больше всего.

Лизу окликнула мать. Мартин стремительно вбегает к себе и запирается изнутри.

Вряд ли Хельмут Бергер смог бы так прочувствованно сыграть потрясение Мартина в следующем эпизоде, если бы не режиссерская находка.

Мартин не любил серьезного искусства и классической музыки тоже. Он не слушал и фашистских гимнов, а только легкие песенки. Сейчас он взволнован и, чтобы развеяться, конвульсивно хватается за ручку радиоприемника.

И вдруг из динамика самовластно и мощно вырываются звуки симфонического оркестра (звучит симфония № 8 Брукнера). Вечное искусство, вторгаясь в душу Мартина, вселяет веру, надежду на прощение и возрождение. Музыка напоминает о долге и чести, молит, упрашивает, грозит.

Мартин опускает голову на руку… Отчаяние, смутное раскаяние — в лице Мартина. Закусывает дрожащие пальцы.

Когда приходит Ольга, Мартин дремлет на кровати, свернувшись калачиком. Как-то уже понятно, что возрождения не будет. Мартин погубит маленькую Лизу. Его совесть спит.

Ставрогин в «Бесах»:

«Вот тогда-то в эти два дня я и задал себе раз вопрос, могу ли бросить и уйти от замышленного намерения, и я тотчас почувствовал, что могу, могу во всякое время и сию минуту. Я около того времени хотел убить себя от болезни равнодушия; впрочем, не знаю отчего».

День. Лиза подметает в комнате Мартина. Тот подзывает ее к себе…

В следующей сцене Висконти опять скурпулезно следует за Достоевским.

«Наконец вдруг случилась такая странность, которую я никогда не забуду и которая привела меня в удивление: девочка обхватила меня за шею руками и начала вдруг ужасно целовать сама. Лицо ее выражало совершенное восхищение. Я чуть не встал и не ушел — так это было мне неприятно в таком крошечном ребенке — от жалости».