Ибрагим Аль-Куни - Бесы пустыни

Он сплюнул. Семечки вылетели из тыквы. Сердце сжалось в клетке груди, еще раз обернулось шаром горькой полыни. Он закричал:

— Чего ты себя этим благородством связываешь, как дурак? Это глупо!

— А закон Сахары?

— Нет никакого закона Сахары!

— Закон — это совесть людей в Сахаре!

— А какое отношение ты имеешь к людям Сахары? Ты, дикий баран в горах? Газель пустыни? Райская птица! Я до сего дня не слышал, чтобы ты разговаривал о людском законе.

— Поскольку я решил спуститься к ним на равнину, я должен следовать закону равнины, их правилам.

— Ты что, намереваешься соперничать с ним на состязании? Хе-хе! Ничему ты от своих соседей-соколов не научился!

Он набрал целую грудь воздуху. Выпрямился важно, надул щеки, как ящерица, пытающаяся испугать своих маленьких соперников, двинулся к горизонту, словно намереваясь полететь, или по меньшей мере спрыгнуть с вершины вниз… Бормотал себе под нос:

— Пение — закон Сахары. А благородство знатных… Нет, не благородство это. Все люди в Сахаре путаются, путают благородство и гордыню. Что ты мне все говоришь о гордыне этих ослепленных благородством?!

Он рванул обеими руками за свою нелепую чалму, один конец которой болтался уже почти у самой земли, и продолжал говорить себе под нос:

— Они пыжатся, грудь надувают от этой гордыни, топорщатся, ощетинятся все одеяниями своими важными, как петухи, и делают вид, что это они благородно, значит, поступают, исполняют завещанное им предками, отцами да дедами. Клевета! Измышления все. Ты знаешь, что они на мертвых клевещут?

Он поправил нижний край покрывала-литама на лице и вдруг одним прыжком оказался рядом с Удадом:

— Ложь!.. Завет дедов — это песни! Предки нам ничего кроме этих песен и амзада не оставили. Потому что они этому выучились у Сахары. Ах-ах! Ты что же, хочешь на гордеца Уху походить, который себе на голову кусок ткани наворачивает длиной в семьдесят локтей, а? Стоит над колодцем, пыжится весь, словно верблюд неживой… Хе-хе! Ваше благородство, это — предательство Завета Сахары. Того завета, которому тебя обучала птица райских высот!

— Я тебе сказал, что она меня презирать будет, если я поведу себя не так, нарушу правила. Ты женщин не знаешь!

— А кто тебе сказал, что их правила такие же, как наши? Она родом с Аира, а наши женщины — из Азгера.

— И те, и другие покрывало носят. Все одинаковы. Их законы к одному источнику восходят — к Сахаре!

— Нет, не из Сахары они этих правил набрались. Вправду, будто вершины Тадрарта на голове, только я в них кое-что повыше вершин этих вижу. Они домогаются выше стать — на цыпочках! Гордыня посягает на Сахару!

Огненный диск весь горел, словно кровоточил. Повис над самой линией горизонта, надломился. Пламя угасало, и куда девалась недавняя заносчивость?.. Все ниже, все печальней, все скромнее… Сахара не терпит непререкаемости. Вот он, вечный палач, где его гордыня? Сломалась, как этот диск, покатилась на запад, закатилась, погасла…

— Благородством только Сахара наделить может, — бормотал Муса. — А гордыню люди сами производят и себя же ей повязывают. Все, о чем ты тут говоришь, это не благородство…

Сахара оделась в сумерки, затихала, говорила невнятно…

Дервиш постился.

Отказался от пищи, так что на скулах кости показались. Глаза горели, ушли вглубь, а вены на руках напряглись — словно стволы деревьев в пустыне. Превратился в ходячий скелет от изнеможения. Кожа высохла, кровь вся отлила от нее. Он и цвета стал какого-то зеленого. Того самого удивительного цвета, который он в упрек ставил Удаду когда-то, которым отличались все жители пещер в Тадрарте и Матхандоше.

Любопытные старухи, толковательницы всех и вся, узрели в его удивительном окрасе определенный знак и дервиш в его посту не поступал вопреки обычаям его предков, аскетов-марабутов: они, бывало, всех изумляли самоистязаниями, кололи себя в грудь ножами, не принимали пищи в течение нескольких месяцев — находились в состоянии «божественной любви». И племенных обычаев он тоже не нарушал — это когда молодежь себя голодом изводит, пока, значит, в сердце у них любовь к девушкам бьется. Но самая страшная и самая опытная из этих старух в делах мирского опыта и любви оказалась не в состоянии поведать племени о предмете любви дервиша: к богу ли всевышнему или к твари земной презренной? И народ тогда направился к имаму с вопросом, что может сказать шариат о законности того, что дервиш, мол, отказывается от небес и поступает вопреки своему марабутскому происхождению и опускается до грешной земли, чтобы впасть в любовь с глупой бабой со стоянки, которая и радуется, и печалится, и плачет, и поет, и есть тебе, и за пределы стоянки справить нужду ходит…