Ибрагим Аль-Куни - Бесы пустыни

Шейх отказался от мирских забот еще на три месяца. Все это время Бубу наблюдал в его глазах отсутствующий взгляд, щеки на его лице запали внутрь и там, где исхудавшее лицо не покрывал лисам, проступили уголки скул. Он все больше уединялся и замыкался в себе, впадал в уныние, не в пример первым дням их скитаний. Несмотря на то, что отъезд в Хамаду был по сути похоронным, он не позволял тоске лишить его своей благородной радости и чувства насмешки, особенно, в пору долгих вечеров, когда полнилась молодая луна и доносились с севера тонкие дуновения, полные морской влаги. Иногда, ночами, он позволял себе громко прокашляться. И Бубу относил этакую его щедрость к его желанию хоть как-то заявить о своем мужестве перед тем мирным поражением, которое явилось ему невесть откуда.

Он вспоминал порою, что говорилось в Анги: будто самое жестокое поражение — то, что скрывается под личиной беды, избежать которой у тебя нет никакой хитрости, ибо это такая хитрая уловка, к которой прибегает сама судьба, желая сокрушить боевой клинок смелого воина.

В тот день, спустя примерно три месяца, он объявил о своем решении еще до восхода солнца, когда все собрались в предрассветный мгле вокруг чайного костерка в вади испанского дрока.

— Собирайте пожитки! — объявил он неожиданно резко. — Мы едем в Массак.

Бубу потер ладони и распростер их над теплом утреннего пламени. Зимний сезон был уже при смерти, однако, в этой части Хамады холода долго не уходили в эту пору, особенно, в конце ночи, в первые часы после рассвета. Птахи зачирикали в рощице испанского дрока, и заря высветила свою узкую дугу на ровном горизонте.

— Удивляет меня такой твой поступок, дорогой наш шейх, — заговорил с прохладцей Бубу. — Я было подумал, что никогда ты такого не сделаешь.

Шейх с удивлением взглянул на говорящего. Рабы в полутьме обменялись взглядами. Бубу нагло продолжал:

— Я предлагаю тебе принять мужественное решение и отступить. Никогда бы я не посоветовал тебе отправляться в Массак в таких обстоятельствах…

Воцарилось молчание. Вождь некоторое время не мог побороть изумления. Потом неожиданно улыбнулся и спросил:

— Что случилось?

— Ты же знаешь, шейх из братства аль-Кадирийя в эти дни готовит наказание шакальего племени, и путь его пролегает как раз через Массак. Там полным-полно его людей, людей из племени, и эта твоя поездка будет расценена как подстрекательство вассалов к неповиновению и твое возвращение к кормилу власти над племенем.

— Я покинул Таргу [164]добровольно, а перед этим шейх явился на равнину, он обосновался там по моему приглашению, с моей помощью, и я не раскаиваюсь в том, что он наделал, потому что он избавил меня от бремени, которое я вынужден был нести издавна, заботясь об этом несчастном племени, оберегая его от раскола и кровопролития.

— Это вот ты так говоришь, а люди, дорогой наш шейх, говорят совсем иное.

— Аллах Всемилостивый! Что еще могут говорить там глупые люди? Правда есть правда.

— Правда не есть правда в глазах людей, даже если б она им явилась пешком на двух ногах!

— Аллах Всемилостивый! Что же ты предлагаешь?

— Я предлагаю, чтобы ты отложил такую поездку на время, на более подходящее.

— Аллах Всемилостивый! — шейх с любопытством оглядывал вассала — тот расцепил ладони и окунул их чуть ли не в пламя, старательно уводя глаза прочь.

Потом стали появляться путники с новостями об окончании сей кампании. Вождь вернулся к изложению своих намерений отправиться в Массак.

Следующей ночью, неожиданно светлой от ослепительно горящей полной луны, Бубу заявил провокационно:

— Не замечал я в тебе домогательств к мирским деньгам!

Вождь, однако, горячо защищал свое намерение, будто защищая саму честь:

— К мирским деньгам?! Что за диво! Что же мне, бросить моих верблюдов пропадать всего лишь из странного предположения, что шейх аль-Кадирийи или скрытые его сподвижники вроде тебя неправильно меня истолкуют?

Бубу оскорбление игнорировал и продолжал все так же хладнокровно:

— Гонка за верблюдами сильно походит на аппетиты купцов и усердие земледельцев.

— Аллах Всемилостивый! Послушайте его, благоверные! Это ж он, словно благородный шейх Абдель-Кадир аль-Гиляни собственной персоной? Да ты и впрямь превзойдешь своего учителя в братстве… Ха-ха-ха!

Смех был нервным, напряженным. Бубу словил мелодию и напрягся, предостерегаясь от распалявшей его злости. Вождь сказал:

— Я давно воспитал в себе привычку прислушиваться к словам даже тех, кто помладше, но даже от них не слыхал я ничего подобного. Я знаю, что ты примкнул к братству еще в Сердалисе, до того, как шейх заявился, однако, сахарцы — аскеры по природе своей, и как же ты позволяешь себе, о Аллах, преподавать мне урок аскетизма, а?