Array Журнал «Наш современник»: Наш Современник, 2005 № 10

— Да! — кивнули мы, вдыхая ни с чем не сравнимый запах шотландского (или еще Бог знает какого) виски.

— До краев, дошька! — подсказал Невинный. — Не жилься!

Поблагодарив догадливую англичанку, мы, как ни в чем не бывало, неспешным шагом направились к нашему столику с закусками. Зал шумел, праздничный вечер набирал обороты. Мы еще не успели дойти до своего места, как откуда-то с другого конца зала, перекрывая смех и говор многолюдья, раздался громкий мужской бас:

— Кто пьет виски?!

Голос принадлежал Вите Новосельскому, главному специалисту по крепким напиткам. Тайне шотландского виски оставалось теперь быть тайной ровно столько времени, сколько нужно, чтобы дойти до углового стола с четырьмя красивыми девушками-англичанками за ним. Праздничному их стоянию пришел конец. Окруженные толпой молодых актеров, они откупоривали темные бутылки с ароматной жидкостью и наполняли подставленные фужеры непривычно полно, до самого верхнего обреза.

Сразу после прибытия из Лондона театр направился на гастроли в Киев. Благословенное лето, благословенный город, благословенные годы! Солнце, Днепр, парки, Крещатик, чистота улиц, уют гостиниц! Но, как легкое дуновение приближающейся грозы, какая-то неопределенная тревога носилась в воздухе. «Старики» ходили хмурые, с непривычно озабоченными лицами, замкнутая дирекция отводила глаза. Было такое ощущение, что все что-то знают, все окутаны некоей тайной, и тайна эта пахнет нехорошо. Попросту плохо. Возникла, как бы из небытия, фамилия: Ефремов. Возникла и не пропала, наоборот, закрепилась. Её переворачивали, осматривали, обнюхивали, примерялись. А кто-то уже строил в связи с этой фамилией кое-какие свои планы. Слаб ведь человек! Борис Николаевич ходил напряженный, хмурый, как туча. Все чего-то ждали. И вдруг всех громом оглушила весть: директор К. А. Ушаков срочно улетел в Москву к министру Фурцевой. Это был знак! Знак беды!

Развитие и концовка этой истории — в начале нашего повествования, уважаемый читатель. Добавить можно еще немного. Борис Николаевич сдержал свое слово и никогда, до самого дня своей смерти, не переступал порога родного ему театра. Разве что, когда в начале сезона проводил восстановительные репетиции своих спектаклей.

— Я никогда не являлся актером театра «Современник», тем более его филиала, — говорил он.

Вспоминается моя последняя встреча с ним в семьдесят втором году. Кажется, это случилось ранней весной. День был ветреный. Я шел проездом Художественного в сторону Пушкинской и на углу, возле книжного магазина, что называется, нос к носу столкнулся с Борисом Николаевичем.

— Здравствуйте, Борис Николаевич! — радостно и в то же время как-то виновато выпалил я.

— Здравствуй, Коля, — как всегда громко и вкусно выговорил он.

Ветер трепал его плащ, ошалело дуя со всех сторон, но он не обращал на него внимания, стоял на углу в перекрестье улиц, смотрел поверх голов прохожих в сторону театра, и было что-то величественное в его одинокой фигуре и в то же время до ужаса сиротливое.

— Что вы здесь делаете, Борис Николаевич? — не слишком дипломатично спросил я. — Ждете кого нибудь?

— Жену, — без паузы ответил он, и добавил: — Жену жду, Коля.

— А-а… где Евгения Казимировна?

— В библиотеке. Театральной. Книги меняет. Она у меня грамотная. Читает.

— Понятно… А вы, значит, её ждете…

— Не просто жду. Мне было позволено купить триста грамм докторской колбасы. Вот она, эта колбаса!

Царственным жестом он раскрыл ладонь и показал мне сверток в серой магазинной бумаге.

— Знаешь, из чего она сделана? — продолжил он. — Из старых резиновых горелок!

Уходя через какое-то время вверх по Пушкинской, я оглянулся. Ветер, взяв разбег с бульваров, бандитствовал на улице, заставляя прохожих низко нагибаться, придерживать руками полы плащей, головные уборы. И только одна фигура в низко надвинутой шляпе стояла неподвижно на углу возле входа в книжный магазин, и, казалось, ничто — ни ветер, ни беспорядочный людской поток — не в состоянии было нарушить, принизить это состояние трагической неподвижности.

Умер Борис Николаевич в октябре семьдесят второго года, первым открыв печальный список уходящих в историю «великих стариков».

Осень стояла мокрая, дождливая. Лопались пузыри на лужах, сточные решетки захлебывались от избытка воды. Квартира Ливанова на Горького после его похорон не могла вместить всех, кто пришел помянуть его. Большая молчаливая толпа стояла во дворе под окнами. И когда Олег Стриженов поднял первый печальный тост и сказал слова: «Помянем Бориса Николаевича», мрачное небо вдруг высверкнулось молнией и раздался такой оглушительный раскат грома, что все замерли на мгновение.