Николай Крыщук - В Петербурге летом жить можно…

«Верни государство! – кричу. – Нас утро встречает прохладой, понял? Что мне твой рынок на нашем базаре! Дай мне капитализм с человеческим лицом!»

«И капитализма нет».

«Тогда ловим машину и едем в Кремль делать революцию!»

Выскочили мы с ним на дорогу, машем руками, пытаемся объяснить знаками важность нашего мероприятия. Никто не останавливается. Я на своего спутника пальцем показываю с выражением почтительного ужаса – не узнают.

«Как же могут твои законы работать, если тебя на улице даже не узнают? – кричу. – К народу редко выходишь!»

«Слушай, – говорит, – угомонись. Революции тоже нет. Колбаса, водка, деньги, дворники, баба – бывает есть, бывает нет. Хамство есть. Насчет любви надо еще посоветоваться».

Тут я заплакал. Вспомнились мне мама-сирота, папа-сирота. Обездолены они были советской властью. Но если ни государства, ни революции, ни даже капитализма нет, тогда за что же им досталось?

Борис Николаевич стоит надо мной, гладит по голове, успокаивает.

«Слушай, мое время кончилось. Ты уж давай как-нибудь сам. А мы там наверху что-нибудь сообразим. Сдвинем как-нибудь с места эту кобылу истории. Народ-то у нас, судя по тебе, хороший».

«А история, что ли, есть?»

«Как же, Вася, мы ведь ее с тобой и пишем».

«Неграмотный я, – отвечаю. – Болел в детстве».

«Это не важно. Мы ведь пишем ее серпом и молотом. Жаль, о любви мы с тобой толком не поговорили. До следующего, значит, вторника. В будущем году. Чтоб был на месте, понял?»

«А социализма тоже нет?» – спрашиваю.

«Социализм мы с тобой, Вася, отменили. Ну, прощай».

«До свидания, Борис Николаевич».

Поцеловал он меня крепко, по-отечески.

«Только я не Борис Николаевич».

«Не важно, я ведь тоже не Вася. И на Псковщине никогда не был. А дом мой вот – за углом. Зато хорошо поговорили».

Он уходил, палимый солнцем моего детства, отрочества, юности и, вероятно, старости. «Борис Николаевич, – думал я. – Эх, Борис Николаевич».

На душе было муторно. Но слезы уже просохли.

Не могу я сказать правду о женщине…

Такие, брат, дела. Не могу я сказать правду о женщине. Во-первых, что ей в том? Что ей с этой правдой делать? Во-вторых, правда эта похожа на портняжью подушечку с булавками. Женщина же принимает все, что ей ни подносишь, доверчиво, как апельсин. То есть может уколоться. Мне это занятие давно не доставляет удовольствия.

Кроме того, говорить правду женщине все равно что метать бисер перед богами – они знают цену этой многоумной и воодушевленной суете. Каким-то образом они знают, что на обожание потрачено меньше, чем на колье, а колье не стоит почти ничего, сколько бы оно ни стоило. Круг замкнулся. Эти не вполне сознательные существа требуют от нас того, чего мы не проходили. Нашу шпагу они ценят так же мало, как наше сердце и кошелек. А скажи по чести, что еще у нас есть?

Мы ценим запах молока, духов, вина только потому, что этот или иной запах однажды исходил от женщины. Но ценим ли саму ее? Вряд ли. Мы ценим только то, что исходит от нее при попустительстве нашего обожания.

И, конечно, след ее – дороже ее присутствия.

Но неужели мы не воспоем хвалу этому одному из удачнейших приключений природы?! Оно удачнее, чем кристалл, вода, сирень, пробуждение, марципановая кошечка и одинокий парус. Воспоем! Но какое это имеет отношение к правде – сероглазой, нелицеприятной, не требующей от нас подарков и ласки?

Вот то-то и оно.

Если осознать, что мы живем, по крайней мере, две жизни, то и вообще покоя нет

Зеркальные кроны берез переманивали небо. Если бы в природе присутствовали цель и смысл, то необходимо было бы сказать, что занятие это бесплодное и идея опрометчива. Но приходится списать на обжорливость метафоры. Живем в своем мире, сами с собой и разбираемся.

Поверженный шквалом цветения черемухи, сирени, бузины, волчьей ягоды, яблони, груши, вишни, боярышника, рябины, иду и оглядываюсь. Сбит с толку разными смыслами, которые опять же только вожделения и радость. Но я-то замусорен вечерними мыслями, шатаюсь под палками вечных вопросов. Потому чужой этот пир мне вроде пьянства вприглядку – праздник наблюдательности.

Но так ли один похож на другого? Я в этом разговоре очень заинтересован, потому что по собственному представлению являюсь существом хоть и вымышленным, но органичным. Последнее, правда, нуждается в постоянном подтверждении.

Есть лучше меня. Открытие важное, но на нем мысль как-то не успокаивается. Генетический коммунизм выдает биологическую подоплеку стремления к равенству. Хоть по шершавости, хоть по блеску. Белочка по зиме нагустит мех, не смотрите сейчас на нее, прозрачную и сероватую. Лучшее в ней проявляется в минуту испытания. Вот и живу ожиданием экстремальности.