Николай Крыщук - В Петербурге летом жить можно…

Музыка на дискотеках слишком громкая, децибелы мозг расшатывают. Техническим прогрессом тоже надо с умом пользоваться.

Но зато народ от временного голода становится порой экономнее и хозяйственнее. У нас в центре даже кур стали на балконах разводить и подсолнухи в кадках выращивать. Подсолнухи, правда, дозревать не успевают. Их мохнатые, не готовые еще зернышки поклевывают те же куры. При этом оглядываются вокруг, дуры, так трусливо и по-воровски. Вот что значит века рабства и испуга. Потому что народ у нас добрый, и никто их без крайней нужды не трогает и не понукает.

А вот вишня спеклась. Висят на ветках косточки, стянутые морщинистой сукровицей. Так что вишни в этом году не будет. Но у меня варенья наварено на пять лет вперед, и если вы все-таки приедете, то всегда будет угощение.

Я живу и никаких подвохов от будущего не жду. Может быть, даже накоплю навозом и приеду к вам на пару деньков. Позаглядываю в переулки, как люди живут, что ростят, о чем говорят, да батарейки для транзистора куплю, а там и обратно. Давно я вас не видел.

Ну а пока желаю жить-поживать, и вам того же и от всей души. И так, чтоб, как говорят у нас в Архангельском, и голова была на плечах, и вода в ручьях. А то тетка у меня совсем свихнулась. Вчера вынесла на свалку списанную радиолу, которую до того подарил мне Македоний. «Зачем, – говорю, – тетя, вы это сделали?» – «А он не наш, – отвечает, – у нас такого не было». – «Да это я ее из библиотеки принес». – «Не было в нашем доме такого. Вот и унесла. Чужой он».

Ну что ей скажешь? И ведь тяжелая эта штука! Как только управилась? Она уже давно заболела и нашу новую жизнь не помнит. До этого посуду куда-то вынесла – так и не нашли. Я уж стараюсь ничего такого не покупать. С тем и живем, что при советской власти было. Хотя желания есть. Прямо не знаю, как быть.

Напишите хоть вы, что там в столице-то делается. Чем дышите? У нас-то пейзажи прекрасные, вольные. Я из моего окна на василёвской колокольне птиц могу разглядеть.

Ваш П.

Письмо первое: Тамара – Лизе

Лизанька!

Такой дождь обрушился сейчас на парк! Ощущение, что ту чи сами упа ли, не успев разрешиться. Дым дождя! Все заволокло дымом дождя! Елочки, еще минуту назад сверкавшие, погасли, все накренилось и куда-то понеслось, задевая друг друга. Солнца никогда не было и не будет уже, конечно. Самодовольные лысины ламп я уничтожила, подбежав к выключателям. Чтобы лучше видеть. Но мрак заполз в окна и ослепил меня совсем.

Что со мной произошло, милая, если б я знала, что со мной произошло! Я стала плакать и кататься по ковру. Электрический свет представился вдруг мне слабосильным стариком, который хотел разлучить меня с ураганом за окном. «Импотент, импотент проклятый», – шипела я, жалея, что била кулаками по выключателям, а не по лампам. Тут я вспомнила, что ведь и сам ураган по минутам буквально был предсказан синоптиками (у них в Атланте так). Радио твердило об этом целый день. Я заревела, как белуга: «Не прощу! Никогда не прощу!»

Кого? За что? Скажи, ну разве не вывих?

Потом истерика прошла, только руки стали какими-то невесомыми, неуправляемыми то есть, как у младенцев. Вспомнила почему-то, как мы с мамой разбрасывали по грядкам пустые бутылки, которые якобы спасали от кротов (у кротов обостренный слух, и бутылочный резонанс пугает их). Бедная мама, она бродит сейчас меж этих пустых бутылок и пугливых кротов, подглядывая ласковыми осторожными пальцами, не созрела ли редиска.

А еще мы ходили с ней через два дома к пьянице-соседке покупать молодую картошку. Та продавала ее, едва сойдет цвет, совсем маленькую и водянистую, потому что всегда нуждалась в деньгах.

Куда я уехала, дура, от этой прекрасной и хитроумной неустроенности?

Небо высветилось акварельной полосой и стало обтекать. Я закурила и включила торшер.

Не знаю, поймешь ли ты меня. Ты всегда была рациональнее. На роман в деревенском домике, с туалетом на улице и без горячей воды ты не то что себя – фантазию свою не стала бы тратить. А меня тошнит от этой Америки! За полтора года ни одного поклонника, ты можешь это вообразить? У меня, которая по моральным устоям никогда не имела больше тройки.

Мой профессор умеет только зарабатывать деньги и лихо водить машину. Перед дальней поездкой он внимательно изучает карту погоды и составляет маршрут так, чтобы, не дай бог, не замочить колеса. Выкуривает три сигареты в день. За мной ухаживает только на людях. Грамм тридцать выпивает на ночь как снотворное и не терпит, когда в доме заводятся книги. Иногда у меня невыносимое желание рассказать ему всю свою жизнь в надежде, что он бросит меня или хотя бы побьет. Но я знаю, что этого не произойдет никогда. Потому что он слишком… слишком…