Николай Крыщук: В Петербурге летом жить можно…

Вот и ларек сработал, согласно всем литературным правилам. И вообще, что говорить, веселились отчаянно, будто и действительно знали, что завтра – война. К тому же оба хохлы, а значит, по крайней мере, «Тараса Бульбу» в школе читали, и боевое пьянство казаков осталось в памяти чем-то вроде идеала.

Правда, картина хромого продавца, таскающего из ларька в дом холодное пиво, выглядит рудиментом если не царского времени, то давно уже отгулявшего свое нэпа. С другой стороны, советское офицерство – это ведь каста. Гулять, значило гулять по-барски. Разве жалко для этого подарить продавца лишним стольником?

В шесть утра отца разбудил вспотевший связной Бахур и произнес то самое страшное слово «Война».

«Паня, сломив над головой руки, упала на кровать, обливаясь слезами. <���…> Так окончилась наша жизнь, которой мы так долго ждали, так началась война, о которой мы не мечтали».

Перечитывая эти записи, я бормочу про себя что-то вроде: замечательные, бедные, бедные… Жизнь комкала и уничтожала их, как будто за что-то мстила. И так поколение за поколением. А эти вечные скитальцы, служилы, гуляки и приживалы продолжали чувствовать себя хозяевами жизни и жить верой в прекрасное и справедливое будущее, которую вдохнул в них дьявол.

Раскулачивание и тотальный голод на Украине – вот счастливые годы моих молодых родителей. Ленинград поманил их, а получилось, что заманил: мать – в блокаду с двумя маленькими деть ми, отца – в войну на ленинградском фронте. Смерть новорожденной дочери, могила которой неизвестна, а церковь до сих пор отказывает ей в молитве, поскольку родители не успели в короткий период между рождением и смертью окрестить ее. Отец – тот и вообще был коммунистом, а мать не знала, работают ли в блокадном Ленинграде церкви и где ближайшая из них. Вот грех-то! Жизнь так и не позволила им овладеть ремеслом спокойного счастья, а то счастье, которое жило в них, не умело выразить себя.

Голосовые диалоги с прямым выражением чувств и мыслей, которые за них выговаривает как будто какой-то государственный медиум. Их нет в природе. Это революционная драматургия с варварским безвкусием похитила у античной трагедии. Люди так не разговаривают, такого языка не существует. Но и другого у них не было. Им подменили сначала жизнь, потом речь. Я не о литературном таланте сейчас говорю, совсем не о нем.

Интимные переживания и утопические мечты мало того, что срослись, как сиамские близнецы, так их еще облачили в лексику партийных газет и шариковской риторики. Из этого произрастала проза Андрея Платонова, но литературный изыск этой уродливости сами носители языка никогда бы не смогли почувствовать, даже если им и было бы позволено эту прозу прочитать.

Из «Записных книжек» Платонова видно (он сам это признавал), что проза его на 99 процентов состоит из подслушанных разговоров и прочитанных газет. Этим языком он пользовался всерьез, а ничуть не отстраненно, не иронично. Он только этот язык и знал. Когда попробовал писать стихи, получилась графоманская, уморительная чепуха. Да не очень-то получалось у него, и когда пытался он философствовать и обобщать: «Типичный человек нашего времени: это голый – без души и без имущества, в предбаннике истории, готовый на все, но не на прошлое». Это он точно о них и для них писал? Не уверен. А тогда замкнулся круг невыразимости, невразумляемости, круг беды. «Люди давно выдумали все мысли, все думы наши старые, только чувства всегда новые». Допустим. Но и о них сказать эти люди не умеют.

А может быть, это и не беда? Однако чего-то из-за этого мы никогда про них не узнаем и в них не поймем. Никакой гениальный писатель тут не помощник. О чем и на каком языке общались они наедине друг с другом, и он не знает.

Военная проза многое нам рассказала о войне, но что-то и сквозь нее просочилось и ушло в землю. Художественная выразительность, образ, при всей его объемности, непременно что-то отбраковывает как ненужное. С годами мы чувствуем некую неутоленность и с жадностью набрасываемся на воспоминания, дневники и письма, ищем там именно это – отбракованное.

Читая дневник отца, я долго не мог войти в его войну. Вот уже сбит первый немецкий самолет, немцы бомбят колонны беженцев, которые по приказу товарища Сталина уводят за собой скот, какой-то мужичок кричит, чтобы спасли его семью, оставшуюся в горящем доме, и в это время крыша дома проваливается внутрь. Старушка просит забрать у нее поросеночка: «Миленькие, родные, прошу вас, он вам пригодится, сварите его, он мне, старухе, не нужен, а то придут немцы – сожрут гады. Я их знаю». Откуда, интересно, знает? «Просьбу ее удовлетворили, преждевременно уплатив деньги». Дальше. Войска стараются идти лесными дорогами, потому что лихие немецкие летчики то и дело пытаются «погладить» колонну крылом.