– Что же делать? – спросил я.
– Я ведь люблю, как могу, всех. Всех! Но что же делать? – сказала ты.
– Жизнь еще менее состоятельна, чем показалась после, – как бы пошутил я.
Дождь пошел, ничего не напоминая. Двор внезапно осветился, как литавра. Птицы подавились. Я стал акацией и зашумел, бряцая маленькими щитами. Ты оглянулась, обиженная на такую метаморфозу. Но души моей не хватало уже на целый куст. Я сосредоточился и упал тебе в ладонь сухим стручком. Ты задумчиво размяла его, не ощущая растительного оргазма, и задумчиво откинула.
Земля была готова. Я начал разносить свое семя по миру.
18
…Сердцебиение прикидывается смыслом, начала не увязываются с концами. Ответ, как всегда, на последней странице задачника, хочется заглянуть, но старческая, скаредная жизнелюбивость пересиливает любопытство. Век тянется за отделыванием трактатов, в которых все по-прежнему не сходится.
Тут бы догадаться, ан нет! Вместо стремления к смерти возникает желание поднапрячься и родиться еще раз.
Ты помнишь? Я помню. Страшно было. «Последний день Помпеи» висел над моей кроваткой – простодушная тяга родителей к красоте. Там, под магниевым разрывом неба, моя мама, и отец, и братья. А я, почему-то неправедно спасшийся зрением и душой, и этой удачи не отмолить. Зачем меня поставили свидетелем, зачем гибель голых чадолюбивых теть заплели с поллюционными снами?
Когда я уже сознавал, что люблю, меня научили ложиться пятками к ядерному грибу и накрывать голову простыней. Я мечтал только о том, чтобы у тебя были такие же добрые и догадливые учителя.
До нас были городки. Помнишь? Братство незамысловатых, прицельных кидарей – загорелых, громкоголосых, прямоугольных. Потом они воевали, потом, уже отдохнув, начинали строить нас. Ты понимаешь, как их на такое недальновидное дело потянуло?
Из мостовых выкорчевывали орудие пролетариата и покрывали их длинным фиолетовым асфальтом. Конские копыта цокали по нему не так весело. А потом и лошади исчезли из города вместе со своими веселыми понукальщиками, которые в мгновение ока обернулись мрачными гардеробщиками и вежливо-свирепыми швейцарами.
Общение с живым миром облагораживает, но не насовсем. После летней расхристанности приятно бывало застегнуть тугой ворот школьной гимнастерки и ответить легким наклоном головы учителю, имя которого, казалось, выветрилось навсегда.
Помню, что любовь именно в этот момент осеннего переодевания начинала ныть, как ушибленная нога, и взгляд уплывал куда-то по сутулой спине тумана. Ты в этом что-нибудь понимаешь?
На смену лошадям приехали пучеглазые «Победы» с отвисшими генеральскими щеками. С ними было не поговорить, и жизнь стала скучней. А любовь ведь еще только начиналась. Например, домашний вариант волейбола – игра в «картошку».
Яркая весна. Лысая земля отрастила уже зеленый ежик. Ольха роняет сережки, и те извиваются мохнатыми гусеницами. И ты извиваешься на земле, пытаясь увернуться от мяча. Парни охотятся за тобой, ты хохочешь. А я ненавижу бессмысленно звонкое солнце, которое смотрит на все это с лакейской непроницаемостью.
И вдруг – зима. Мамы – в потертых лисах. Гнутые хоккейные клюшки. Темп, отрывистые крики, финты. Каждый за себя, однако пасуют. Темнеет быстро.
Да, а почему так много спорта? Вензеля нашего фигурного катания вписались уже в рисунок праздничного чужого мира. Вечерами мы стали сидеть у телевизора, каждый у своего, и это немного отдалило нас друг от друга.
При этом мы выдавливались из жизни причудливо, как паста из рваного тюбика, что оставляло мало надежды на полноту совместных воплощений.
Все дается все труднее. Как думаешь, возросшая требовательность или настигшая бездарность?
Поскольку уже заплачено, карусельщик врубил на полную. Пошло накопление опыта, потом обмен опытом, потом обман опытом. Я все увереннее бежал по земле, почти не взлетая. Начались разного рода оформления, поиски смысла, поиски себя. Стал пополняться словарный запас: der Tisch, the table, la Table. За ним провожу все больше времени, забывая, что из дерева. Курю все чаще, забывая, что трава. Вижу фонетические сны. Усердно познаю непознанное. То есть все больше потерь.
За окном цветет ампир, прореженный плодоносным модерном. Культура – ностальгия по утерянному инстинкту, тебе не кажется? Но не возвращается к нему каждый своим путем.
Мною овладела идея домовладения, у тебя уже есть дача с девочкой на велосипеде и удушающим запахом зелени по утрам. Но даже если бы судьба нарисовала нам один адрес и сам Мессир поставил диск с Шубертом, это вряд ли примирило бы меня со столь счастливым концом. Теперь я сижу на дне долины возле ликующих роз. Уши мои полны змей. Нищая вода из-за сухих камней поглядывает воровато. Небо дрожит над кронами, ожидая сумеречного часа, чтобы осенить. Сижу и выдавливаю из себя по капле раба…
Читать дальше
Конец ознакомительного отрывка
Купить книгу