Андреас Окопенко - Киндернаци

При слове «шницели» все мы невольно засмеялись — так давно это было! Рука, отважно швырявшая в пламя лопату за лопатой песок, постепенно усмирила огонь, так что от бомбы остался маленький костерок, вроде тех, что мы жгли в летнем лагере, — хоть вешай над ним котелок!

Фрау Поличек начала аплодировать, и другие тоже захлопали.

А вот что я никогда не забуду, так это второе мероприятие, в котором мне довелось участвовать нынешним летом! На этот раз полагалось прийти в летнем платье. Союз немецких женщин показывал в Народном доме при занавешенных окнах диапозитивы альпийских цветов. И все это в красках! Настоящий триумф немецкой фотопромышленности! Диапозитивы были изумительно красивы и очень познавательны. Иногда фотографу удавалось запечатлеть на пленке редких и мелких зверюшек, они были засняты с расстояния в несколько сантиметров, и теперь мы видели их в увеличении. Женщины рассказывали нам также о стародавних немецких обычаях и о том, какие опасности им приходилось преодолеть, чтобы запечатлеть на снимках всю эту красоту.

Таким образом, я узнала этим летом, как тесно связаны красота и опасность, узнала, что полезное и прекрасное требуют самоотверженности. И не в этом ли состоит главное предназначение женщины?

В экономии. Тетушка. И вот опять воскресным днем, когда обошлось без воздушной тревоги, по петляющим дорожкам, ведущим сквозь путаницу архитектурного лабиринта нашего Хозяйства, где все пышет жаром послеполуденного зноя и кругом все зелено, — снова туда, где, кажется, еще зеленее, где зелень уже переходит в белесоватую желтизну. Рядом, обдавая ароматами парижской — доставленной из пока еще немецкого Парижа — пудры и блестящей помады, одетая в легчайшее платьице, по-летнему молодая тетушка. Погода стоит такая, что полупрозрачный покров березовой рощи, начинающейся сразу за сосняком, не укрывает вожделенных подберезовиков в играющей солнечными зайчиками тени своих ветвей. На мне сейчас вместо черной вельветовой юнгфольковской формы короткие штаны, штанины противно болтаются возле колена. Тетушка больше всего обращает внимание на эти бледные ноги. «Пока еще я не туберкулезник», — огрызаюсь я на ее слова. Тетушка, сама тоже вспыльчивая как порох, молча проглатывает и это, отвечая безграничным терпением на раздражительность, свойственную моему переходному возрасту.

Вот и опушка, за нею скучная аллея, ведущая к экономии: луга и фруктовые сады. Стоит лето, все закончилось и остановилось, словно выпав из времени. А мне хочется, чтобы оно было молодым, резво берущим разбег. Я так и делаю: хотя мы идем вместе, но она, взрослая, шагает прямо по дороге, а я то забегаю вперед и возвращаюсь назад, то срываюсь, чтобы выскочить за обочину, а ведь меня так манит к ней, столько уже знающей о жизни, глубоко окунувшейся в самую ее гущу! Природа вокруг — аккуратно прибранная, здесь редко попадаются неожиданные находки, чтобы заполнить мои просторные карманы; разве что невзрачный растительный сор: кусочки коры, обломившиеся веточки, до срока завядшие листики; как вдруг — какой восторг! — большущий осколок зенитного снаряда с краями, острыми, как лезвия ножа — хвать, и он уже оттягивает мой левый карман!

— Что это у тебя там?

А у меня уже и новые находки.

— Прошу тебя, не подбирай станиолевые ленты! Это от самолетов!

— Да я их уже насобирал десятки, сотни, — рявкаю я в ответ с печальным предощущением грядущих супружеских ссор.

Большая рига, как всегда, недоступна. Я жадно впиваюсь в нее глазами, вбираю, сперва приближаясь, потом оглядываясь назад, удаляющимся взглядом; когда-нибудь у меня лопнет терпение.

— Ты слышал Ломмеля?

— О чем это ты? — переспрашиваю я.

— О Ломмеле, который выступает в берлинском радио-кабаре.

— Кто такой Ломмель, я и сам знаю, — обрываю я тетку. — А что именно ты имеешь в виду?

В ответ приходится выслушать знакомый припевчик «клип-клап» и куплетик с трудно опознаваемыми свиными шницелями: «Тут шницелем не пахнет, кто взглянет, только ахнет — ни дать, ни взять творение ИСКУССТВА ВЫРОЖДЕНИЯ, клип-клап, клип-клап, клип-клап».

Развеселившись, я подхватываю тему и тоже запеваю в самом низком регистре музыкальный эпиграф Ломмеля: «Коль время нами правит и крепко в нас сидит, то от ворчанья проку нет, оно лишь повредит…»

— Или вот это, — говорит тетушка, — хотя это уже не Ломмель: «С Аннетой я только улегся в кровать, ж… еще не согрелась — тревога опять». Тетушка не совсем уверена, дошло ли до меня, что такое «ж», поэтому она покашливает и еще раз повторяет: «ж».