Жан Жубер - Красные сабо

В личном опыте самого Жубера не было встречи с представителями движения Сопротивления, с коммунистами, возглавившими борьбу против немецкой оккупации и профашистского режима Виши, поэтому рассуждения его, не являясь пацифистскими по существу, все же содержат в себе элементы пацифизма. Вернее, тут сказалось влияние дяди, проповедовавшего пролетарскую солидарность. Сопротивляясь бездушной зубрежке немецких глаголов в коллеже, юный Жубер понимает, что, кроме фашистской, существует еще и другая Германия — поэтов и ученых. Германия, которую надо уберечь от гибели. С мыслью о Жане-Кристофе мальчик читал легенду о Нибелунгах.

Одной из характерных черт старшего и среднего поколения их семьи был вначале стихийный, а потом вполне сознательный атеизм. Началось это еще с деда-анархиста. Когда в детстве он затверживал катехизис, ему внушали, что бедный должен оставаться бедным, должен со смирением покориться своей участи. Это как скрытый недуг вошло в его плоть и кровь. И в то же время он заметил, что сами проповедники ведут жизнь далеко не праведную. Он понял, что проповедь смирения выгодна богатым, с юных лет начал клясть «на чем свет стоит этих стервятников, этих похабников, которые почем зря брюхатят девушек, этих прихлебателей богачей». Другой дед, познакомившись на заводе с социалистами, осознает, что церковь на службе у хозяев и охраняет буржуазный порядок. «Кюре предавали анафеме светскую школу, Жореса и забастовщиков…» Увидев, что мужчины от них ускользают, они вцеплялись в «их жен, вливая им по капле яд в ухо. Эту истину к своим пятидесяти годам он усвоил так твердо, что, умирая, решительно отрекся от церкви, и это, — пишет Жубер, — я полагаю, и есть его духовное завещание».

Отец писателя тоже был последовательным атеистом. Он не относился к тем мужчинам, которые были «красными» на митингах и примерными христианами дома, поскольку позволяли женам исполнять за них церковные обряды. Его убеждения с пониманием были встречены женой, воспитанной в том же духе. Жубер вспоминает: «…на мою долю не пришлось ни крещения, ни катехизиса, ни причастия, а когда я однажды соблазнился рассказами других ребят о фильмах, наверняка дурацких, которые по четвергам показывал им кюре, то дома мне весьма решительно вправили мозги».

Стихийный антиклерикализм своих предков писатель связывает с эпохой Великой французской революции, когда крестьяне в деревнях сжигали кресты и церкви, сажали священников, стоящих за короля, под замок. Не случайно и дед, и отец, и дядя Жорж были вдумчивыми читателями Дидро и Руссо.

Немалую часть семейной хроники занимают рассуждения автора о вещах обыденных: о фотографиях из семейного альбома, о прогулках в лес и работах в огороде, об устройстве жилища, о погребах и чердаках, о растопке печей, натирке полов и т. п. Все это, вместе взятое, символизирует для него семейный очаг, родной дом, а значит, и сад и огород, то, что связывает его с природой, с землей, со своими корнями. И писатель уточняет: «…когда я мысленно произношу слово „дом“, то в это понятие обязательно включается и сад, но совсем не тот, на мой взгляд, искаженный образ сада с вылизанным английским газончиком, с плакучей ивой и колючими розовыми кустами, нет, сад — это еще и огород с редиской, помидорами, салатом и, конечно, с капустными грядками. Добавим сюда еще и насос, кучу навоза, птичник и садок для кроликов, садовую утварь, составленную в углу сарайчика, где под потолком подвешены связки чеснока и лука, — и вот вам если не самый прекрасный пейзаж в мире, то по крайней мере самый трогательный, самый человечный, тот, к которому особенно прикипело мое сердце».

Описания природы, которых так много в книге Жубера, ничем не напоминают умиление прогуливающегося за городом сентиментального горожанина. Это наслаждение природой человека, знающего цену общения труженика с землей. И в то же время тут чувствуется рука и глаз поэта. Картины природы составляют как бы фон всего произведения, они придают ему эмоциональную окраску, музыкальную тональность, передают душевное состояние рассказчика, его отношение к описываемым событиям, людям.

Жан Жубер развертывает в своей книге целый калейдоскоп лиц, событий, фактов, которые мелькают, как кадры в кинематографе: то возникает обобщенный крупный план, то подробно описываются фотографии родных, которые как бы оживают в воображении писателя. Застывшие в неестественных позах люди начинают жить, двигаться, говорить.