Герман Кох: Звезда Одессы

После пяти прыжков, во время которых мне кое-как удалось избежать его когтей, я пошел в гостиную, все еще тихонько насвистывая и небрежно держа руки в карманах.

— Так, — сказал я бодро. — На сегодня, наверное, хватит.

Я не знал, кому говорю это, и не имел ясного представления о том, что теперь делать. Насвистывая, я переложил подушки, отодвинул матрас, потом толкнул его ногой обратно к стене.

Кот ни на миг не упускал меня из виду. Через некоторое время он сменил свое постоянное место у двери на стул возле матраса, куда я сначала собирался положить одежду. Он все еще вилял хвостом из стороны в сторону, но уже не так сильно, как в разгар нашей игры. Мысль об этом подбодрила меня.

Когда я начал снимать свитер, то увидел, что кот на стуле несколько раз повернулся вокруг себя, после чего улегся поудобнее. Сложенные передние лапы он почти спрятал в шерсти под грудью, а хвост его мирно свисал вдоль ножки стула; из-за зажмуренных глаз казалось, что он улыбается.

— Хорошо поиграли, а? — сказал я. — Но мы оба ужасно устали.

Услышав мой голос, кот навострил уши и с силой ударил хвостом по ножке стула, но потом снова задремал. Глаза его теперь были совсем закрыты.

Я взял из шкафа книгу и залез под одеяло. Не помню ее названия — я не успел прочитать ни слова. Помню только книгу, раскрытую на первой странице, и свет настольной лампы, которую Макс поставил рядом с матрасом. В свете лампы на стене виднелась тень: это была тень кого-то, делающего вид, будто он как ни в чем не бывало лежит с книжкой в постели, устроенной на полу.

Кот спрыгнул со стула неслышно. Я заметил его только тогда, когда он уже сидел в изножье матраса. А может, я поднял голову, оторвавшись от первой страницы, когда раздался удар хвоста по деревянному полу.

Лишь через несколько секунд я осознал, почему кот сидит, неотрывно глядя на меня, со склоненной набок головой и широко раскрытыми зелеными глазами. В тот же миг до меня дошло, куда он смотрит. Ледяной озноб пробежал вверх по моему позвоночнику, добравшись до волос на шее, а оттуда — до волос на макушке.

Конечно же, кот уставился зелеными глазищами на мою голову, единственную часть тела, которая высовывалась из-под одеяла: все остальное было спрятано.

В сущности, было слишком поздно что-то делать. Поздно вставать, поздно махать руками, что-то растолковывать на понятном коту языке. Было поздно объяснять коту, что игра действительно окончена и в любом случае не начиналась снова, что голова, высунутая из-под одеяла, — совсем не то, что голова, выставленная из-за дверного косяка.

— Кис-кис-кис, — позвал Макс еще раз.

Он протянул руку к коту на моих коленях, а потом снова ее отдернул. Задним числом я понимаю, что именно в тот момент я принял решение.

Почти сразу по возвращении с Кюрасао я пришел к Максу домой, даже не отоспавшись после смены часовых поясов. Наверное, мне казалось, что все надо делать быстро, что я не могу ждать до завтра. Что-то подсказывало: до этого мне ни в коем случае нельзя натыкаться на «старых» друзей.

Макс казался заспанным, хотя было далеко за полдень. Он не притворился удивленным и никак не показал, что рад меня видеть. По всему его поведению было видно: за время моего отсутствия он думал обо мне гораздо меньше, чем я о нем. У меня даже сложилось впечатление, что он не имел ни малейшего понятия о том, где я пропадал все это время.

— Кюрасао, — медленно повторил он, потирая заспанные глаза.

Он пробовал это слово на вкус, будто липкий ликерчик, который ты никогда не нальешь себе сам и для которого в любом случае было еще рано.

Говорят, что, перед тем как разбиться насмерть или в то мгновение, когда целятся прямо тебе в голову, перед тобой проносится вся жизнь. То же увидел и я, подняв руку с подлокотника и медленно поднося ее к голове кота, урчащего у меня на коленях, — все те моменты, когда я пролезал сквозь игольное ушко.

А потом я увидел — словно застывшее в воздухе изображение — кота в прыжке, на полпути к матрасу, в тот памятный субботний вечер, почувствовал когти, которые через простыню и одеяло добрались до моего лица, острую и вместе с тем оглушающую боль, зубы, вонзившиеся мне в предплечье, а потом крепко схватившие за пальцы…

Когда я уже почти поднес руку к голове кота, он повернулся на бок, раскрыл пасть и издал звук, больше всего напоминавший жужжание сверла бормашины, быстро вгрызающегося в зуб мудрости. Я видел розовые десны с каплями слюны, розовый язык и за ними — пустоту горла, черную и мрачную, наподобие колодца, из которого никогда не вернется ни луч света, ни эхо.