Илья Фальковский - Подсвечник Чпока

Химик замолчал. Гонцы все так же резвились в воде, перекидывали сине-белый надувной мяч.

— Ну а ты что все молчишь, расскажи чего-нибудь, — обратился Химик к Пешему.

— Не знаю, что рассказать, — наморщив лоб, отвечал Пеший.

— Ну, хоть что-нибудь.

— Могу вот про пирожки, — неуверенно начал Пеший.

— Ну, давай хоть про пирожки, — подбодрил его Химик.

— Собрался я как-то в монастырь…

— На хрена? — удивился Химик.

— Не знаю, хотел и все. Было это в Эстонии, зимой. Узнал, что есть там православный монастырь, вот и собрался. Вначале долго ехал автостопом. До города добрался к ночи. А до монастыря оттуда еще тридцать километров. Ну вот, пять рублей у меня в заначке оставались. Нашел такси, договорился. Таксист все удивлялся, зачем это я на Лысую гору ночью еду. Там же лес, тьма, никого. А я говорю: «Нормально все, там у меня дела». Но как вышел, сам испугался. Холод дикий, черным-черно, тишина. Ну, полез на эту гору, а там в темноте монастырь виднеется, как древний замок какой. Стучу, стучу в ворота, никто не открывает. Птицы вдруг из башни вылетели, прямо над головой крыльями шуршали, напугали меня. Я уж совсем отчаялся, тут дверка рядом с воротами открылась, оттуда бабка высовывается: «Ты кто?» «Я, — говорю, — паломник!» «Какой еще паломник?» — спрашивает. «Ну как, какой, как в средние века!» «А паспорт у тебя, голубчик, есть?» «Какой еще паспорт, разве ж, — говорю, — в средние века с паломников паспорта спрашивали!» «Без паспорта никак, — отвечает, — да и вообще у нас мужчинам нельзя — монастырь-то женский!» «Вот те раз», — думаю. «А куда ж мне податься, — спрашиваю, — на ночь глядя?» «А вон внизу, милок, есть турбаза, туда и иди», — говорит и запирает замок.

Пошел вниз, стучу, там мужик красномордый открывает. «Не, — говорит, — нельзя, у нас только для своих», — и тоже перед самым носом моим дверь захлопывает. Тут я и разрыдался с отчаяния. «Некуда мне податься», — думаю. На дворе минус тридцать, вот и замерзну совсем, вымру, словно мамонт допотопный. Разве ж в средние века так паломников принимали? Где же христианская сердобольность и доброта, спрашивается? Ну, в итоге поборол я с отчаяния природные стеснительность и застенчивость, делать-то нечего, снова к монастырю возвращаюсь. Стучу, открыла та же бабка, и на этот раз меня без слов пустила внутрь.

Повела трапезничать. «Давай перед едой помолимся», — предлагает. Начали мы молитву читать, крестимся. А креститься-то я в то время не умел, давай левой рукой себя осенять. «Как же ты крестишься? — спрашивает. — Ты какой веры будешь?» Ну, я сразу же нашелся, что ответить. «Индиянской», — говорю. «А, индиянской, ну тогда ладно, а у нас так принято», — показывает. Поели картошки с постным маслом, капусты квашеной. На столе смешные колпаки стояли, оказалось, чтоб тепло держать, а под ними чайники. Попили чаю. Потом спать меня повела. «Вот здесь будешь», — заводит в келью, а сама прочь. Я давай там в темноте шарить, вдруг слышу голос сиплый мужской: «Ты кто будешь?» Вот я перепугался, светильник зажегся, смотрю, мужик, рыло зверское. Я говорю: «Паломник я, как в средние века. А ты кто такой? И вообще откуда, — спрашиваю, — в женском монастыре мужик взялся?» «Да я тоже, — говорит, — паломник, дело святое».

С утра проснулись, пошли на службу. В храме мужик крестился да молился сладким голосом, ниже воды тише травы ходил, улыбался благостно, а потом отрядили нас на скотный двор свиней кормить. Только мы за воротами оказались, как мужик говорит: «Ох, бля, славно, давай курнем да водки ебанем!» Я ему на «вы» говорю, вежливо: «Нельзя, мы ж в монастыре, и вообще, что вы материтесь, почем зря?» А он: «Вот ты ебанько, мы же за воротами, уж тут все можно!» Я говорю: «А как вы вообще в монастырь попали с такими речами?» Он говорит: «Да не сам я, вот с кичи откинулся, так меня мамка сюда на исправление засунула, она здесь монахиней служит». В общем, отказался я с ним курить да бухать, невзлюбил он меня за это и решил, видно, отомстить. Говорит: «Здесь источник святой есть, пойдем туда, окунешься во имя Бога, Господа нашего». Ну, пришли, он говорит: «Лезь, давай!» Я: «А вы?» «Да мне нельзя, у меня зуб болит». Ну, полез я в источник, вылез, весь дрожу, он говорит: «Это за Отца было, теперь давай за Сына, потом за Святого Духа». Ну, на третий раз мимо монахини идут, я голый, вылезти стесняюсь, сижу там мерзну, чуть не околел, а он куда-то подевался. Заметили меня монахини: «Вылезай», — говорят. Я, рукой срам прикрыв, вылезаю. Весь синий, трясусь, пальцы не слушаются, одеться не могу. Монахини отворачиваются да посмеиваются. Ну, а вечером жар у меня начался, следующую потом неделю всю валялся в бреду. Мужика того из монастыря выгнали за это. Выздоровел я, домой засобирался. Та старуха, что меня в монастырь пустила, мать Параскева ее звали, говорит: «Испеку тебе на дорожку пирожков. Постишься?» Ну, тут я думаю, соврать как всегда или не соврать, не удержался, опять соврал, «Да», — говорю. А потом еду уже в автобусе, попробовал пирожок, а он с мясом оказался. Такие дела.