Аврахам Суцкевер - Зеленый аквариум

Мои ноги вплывают в сладостную окоченелость. Не могу ими пошевелить.

Тело вжимается в рыхлый пригорок, таящий в зыбкости своей ледяную воду, и она постепенно поднимается из глубин и сковывает мой череп тонкой стеклянной оболочкой.

Но вместе с тем кончики пальцев на ногах обдает нежной, райской теплотой. А над головой, в воздухе, улыбаются мне серебристо-зеленые, пронизанные лунным блеском глаза.

«Это неволк, — мелькнула догадка, — Волк — враг любой улыбки»…

И в самом деле, оказалось, что улыбающиеся серебристо-зеленые глаза принадлежат девичьему лицу, а сама девушка шелковистой солнечностью тела своего согревает мои ледяные ноги. Она стащила с них истрепанные тяжелые сапоги и завлекает мои ступни в свое теплое гнездо.

— Ты-ты, — шепчет девушка, и дыхание ее льнет к моему, а лицо словно ожил голубой мрамор: — Уже три с лишним года, как я отправила свой взгляд, свои слезы-путники, чтоб отыскали тебя. Когда земля сомкнулась надо мною, я взошла, как дерево, а когда кнут загнал меня в печь, я проглотила огонь и покорила его. Чьею силой? Твоею. В саду, когда мы расставались, ты подарил мне перстенек — перстенек твоей мамы, золотой, с искрящимся рубином. Признайся: ты заговорил его, и моя любовь не переставала жарко тлеть, как тот рубин. Это мой добрый ангел, в нем все смерти угасали и растворялись, словно язычки огня в пламени.

Она сняла перстенек, приблизила ко мне, чтоб я мог его узнать, и нацарапала им в воздухе, словно на древесной коре, сладостные слова. Лишь тогда я ощутил действительность, которая часто прикидывается сном.

Раздался стрекот пулемета, поднявшего из трясины корягу, напоминающую хобот.

Клубок теней взметнулся с моховой постели и кинулся дальше, в топь.

В тощем сухостое курится день, будто желтая спичка.

Цапля с длинными красными ногами стоит в мерцающей тине, а клюв ее сковал лед.

Позади нас падают. Мы замечаем это не глазами — затылком.

Внезапно девушка останавливается:

— Я должна бежать назад, к пригорку, я потеряла перстенек.

И прежде чем я попытался удержать ее, рука девушки уже выпорхнула из моей, точно белая голубка.

Я остался один.

Один, как цапля с вмерзшим в лед клювом.

Товарищи мои — кто упал, а кто затерялся в глухомани.

Я кричу: ау! Нюхом ищу, как волк, ее дыхание, мечусь, босой, туда и сюда и — бац! — проваливаюсь по шею в водяную яму.

День угас, как спичка. Обгоревшая «лучинка» тонким красноватым мерцанием еще какой-то миг освещала горизонт.

Потом опустилась ночь, словно скорпион.

На следующий день в тяжких блужданиях набрел я наконец на пригорок. Но там следов девушки было еще меньше, чем следов сна.

Я еле-еле выбрался из болота и дотащился до леска, обжитого чистыми березами.

Опьяненный отчаянием и надеждой, я вырвал из земли камень и принялся колотить по оголенной березе, старшей в роще. Удар, еще удар, и так до тех пор, пока гул ударов, глухой, предгрозовой, не был подхвачен эхом.

Камень раскрошился одновременно с моими последними мыслями.

И в этот миг появляется фигура.

Появляется среди высоких растрепанных берез, словно бы одна из них преобразилась в человека.

Раньше всего обозначились зрачки — соленый, только что из моря, янтарь.

Мгновением позже — взъерошенная голова в венке из терния. Вокруг шеи — змея.

Одежда изорвана, изодрана в мотающиеся клочья. Сквозь них — раздувшееся тело в маково-красных пятнах.

— Эй, ты кто? Невеста болотного царя?

Змея отрицательно покачала головкой.

Фигура приблизилась.

И вдруг — в ее левой руке блеснул перстенек, перстенек с кровавой капелькой рубина.

…С той поры, если во сне, где звуки расхаживают, как люди, мне открывается песня, выстраданная, любимая, но исчезающая при моем пробуждении, как та дорогая девушка в топях, — я принимаюсь колотить себя камнем слов по сердцу, колотить так долго, пока камень не раскрошится, пока не повалюсь наземь с последним дыханием. И в такую минуту, случается, ко мне в яви приходит скрывшаяся песня, нагая и кровоточащая, но с золотым перстеньком любви, — и улыбается сквозь слезы.

Став тулупчиком, ты остался барашком.

Когда мама выменяла тебя у столетнего киргиза за мешочек соли и порадовала меня подарком к седьмому дню рождения, — будто материнское дыхание вошло в мои косточки, будто я надел живое солнце…

Дни, кривоглазые, израненные кинжалами, маршировали в снегах.

В тебе я творил свою первую песню — снеговика.