Лидия Дэвис: Что-то со мной не так (сборник)

Она сидит в доме, опасаясь новых вторжений, и прислушивается, нет ли чего необычного. Пока она так сидит, особенно по ночам, она часто слышит звуки – такие странные, что почти уверена: под окнами кто-то рыскает. Тогда она чувствует, что должна выйти и посмотреть, что там, снаружи. Она обходит дом в темноте, но не видит никаких воров и возвращается. Однако, посидев внутри с полчаса, чувствует, что должна выйти и снова проверить дом снаружи.

Она без конца входит и выходит, и на следующий день тоже. Потом остается в доме и занимается только тем, что разговаривает по телефону, наблюдая за дверями и окнами, пугаясь незнакомых теней, и в течение некоторого времени после этого вообще не выходит из дома, разве что рано утром – проверить, нет ли следов на земле.

Лежа в постели и пытаясь уснуть, в то время как слабый свет проникал с улицы сквозь занавески, она строила планы, вспоминала и лишь иногда прислушивалась к звукам и обращала внимание на свет и тьму. Открывая и закрывая глаза, она думала: вот веки поднимаются, открывается некий вид во всей его глубине, со светом и тенью, который до того оставался невидимым и ничего не значил для нее, поскольку она его не видела, потом веки опускаются снова, и вся эта сцена опять становится невидимой. Веки могут в любой момент подняться и открыть сцену и в любой момент опуститься и спрятать ее, хотя часто, лежа без сна с закрытыми глазами, она испытывала такую тревогу, а ее мысли мчались вперед так бешено, что казалось, будто глаза у нее широко открыты за опущенными веками, испуганные, остекленевшие, во что-то вперившиеся – пусть всего лишь в темноту под опущенными веками.

Пришел ее сын и положил ей на бедро три большие серые ракушки, и посетитель, сидевший рядом с ней на жестком стуле, протянул руку, взял среднюю ракушку – овальную каури с белыми губами – и стал рассматривать.

В момент, когда достигается предел, когда впереди не остается ничего, кроме тьмы, появляется и приходит на помощь нечто нереальное. Иначе все это похоже на сумасшествие: безумный человек, которого ничто не может вывести из его тревожного состояния, начинает полагаться на нечто, чего не существует в действительности, поскольку оно помогает ему и он нуждается в нем, ведь ничто реальное по-прежнему не помогает.

Ее сын на террасе бросает и бросает кирпич на пластмассовое ружье, разбивая его на острые осколки. За закрытой дверью работает телевизор. Какая-то женщина, обернутая полотенцем, с мокрыми волосами выходит на террасу и говорит мальчику неожиданно громко: «Перестань, это нехорошо». Сын замирает с кирпичом в руке, на его лице – страх. Женщина говорит: я начинала медитировать и подумала, что дом рушится. Кусочки красной пластмассы сверкают на крашеной глине вокруг его ног.

Как это происходит. Иногда мысль перетекает в сон (она строит длинную фразу, и вот она уже на Четырнадцатой улице – выкладывает черным бордюрным камнем длинный отрезок тротуара), а в голове звучит: но постой, это же неправда, это начинается сон, и она просыпается, чтобы подумать о мыслях и снах. Иногда она долго лежит, бодрствуя, и в конце концов сон нисходит на нее ласковым поглаживанием и сразу же успокаивает, расслабляя все ее тело; потом мозг замечает это и просыпается, потому что ему интересно, как это сон пришел так вдруг. Иногда мозг не перестает работать часами напролет, и она встает, чтобы приготовить себе теплое питье, а потом оказывается, что помогает вовсе не теплое питье, а тот факт, что она совершила некое действие. Иногда сон приходит легко, но почти сразу (она спала минут десять или около того) громкий или тихий, но неприятный звук будит ее, и сердце бешено колотится. Сначала возникает безотчетный гнев, потом мозг снова начинает работать.

Кашель, ее голова покоится на трех подушках, рядом на тумбочке теплый чай, в другую ночь – размокший ком салфеток «клинекс» на лбу.

Она спала рядом с сыном на пляже. Они лежали параллельно линии воды. Вода широкой пеленой накатывала на песок и отходила обратно. Люди вокруг двигались, располагались рядом, проходили мимо, шум океана был тихим, не мешал им мирно спать. Заходящее солнце освещало лицо мальчика, песчинки на его шее, муравья, бегущего по его щеке (мальчик вздрогнул, его рука разжалась, потом снова сжалась). Ее щека – в мягком сероватом песке, ее очки и шляпа – на песке.

Потом они медленно шли домой вверх по склону, а позднее отправились в тускло освещенный бар обедать (ее сын почти засыпал, склонившись над полированным деревом), и оттого, что в баре было темно, тесно и стоял шум, оглушительный шум, такой, что казалось, будто они глотают часть этого шума и этой темноты вместе с едой, она чувствовала головокружение и замешательство, когда они вышли на свет и в тишину улицы.