Ингеборг Бахман - Малина

Вдруг я, взобравшись на полюс, откуда нет возврата, нахожу в себе силы крикнуть: «Книга про ад! Книга про ад!»

Лед проламывается, я проваливаюсь под полюс в недра Земли. Я в аду. Вокруг вьются тонкие желтые язычки пламени, огненные локоны свисают у меня до пят, я плююсь огнем, глотаю огонь.

Пожалуйста, освободите меня! Освободите меня от этого урока! Я разговариваю голосом своих школьных лет, но размышляю вполне сознательно, я сознаю, насколько все теперь серьезно, опускаюсь на дымящуюся почву и продолжаю размышлять, лежа на земле, я думаю, что смогу еще позвать людей, позвать во весь голос тех, кто может меня спасти. Я зову свою мать и сестру Элеонору, строго соблюдая последовательность, то есть сначала мать, называя ее первым ласковым словом своих детских лет, потом сестру, потом… (приходя в себя, я сознаю, что не звала отца). Собрав все силы после того, как я попала изо льда в огонь, где я погибаю и у меня плавится череп, я понимаю, что должна звать в иерархической последовательности, ибо последовательность — это средство против колдовства.

Это гибель мира, катастрофическое падение в ничто; того мира, в котором я сошла с ума, больше нет. Я хватаюсь за голову, как делаю часто, пугаюсь, нащупав на своей бритой голове металлические пластинки, и удивленно озираюсь. Вокруг меня сидит несколько врачей в белых халатах, вид у них приветливый. Они в один голос уверяют меня, что я спасена, пластинки теперь уже можно снять, а волосы у меня отрастут. Они сделали мне электрошок. Я спрашиваю: «Я должна заплатить прямо сейчас?» Дело в том, что отец платить не станет. Доктора приветливы — это не срочно. Главное: вы спасены. Я еще раз падаю, второй раз прихожу в себя, но я ведь никогда еще не падала с кровати, да и врачей никаких нет, а волосы у меня отросли. Малина поднимает меня и укладывает обратно в кровать.

Малина: Только не волнуйся! Ничего не случилось. Но скажи мне наконец: кто твой отец?

Я: (и я плачу горько). Я в самом деле здесь. И ты в самом деле здесь!

Малина: Господи, почему ты все время твердишь: «отец, отец»?

Я: Хорошо, что ты мне напомнил. Но дай как следует подумать. Укрой меня. Кто может быть моим отцом? Ты, например, знаешь, кто твой отец?

Малина: Оставим это.

Я: Допустим, что у меня есть какое-то представление. А у тебя разве нет?

Малина: Ты пытаешься вывернуться, хитришь?

Я: Возможно. Мне ведь хочется разок провести и тебя. Скажи мне одно. Как ты догадался, что мой отец — не отец мне?

Малина: Кто твой отец?

Я: Этого я не знаю, правда, не знаю. Ты же умнее, ты всегда все знаешь, своим всезнанием ты доводишь меня до умопомрачения. А самого себя — не доводишь? Ах нет, конечно, никогда. Согрей мне ноги, вот спасибо, у меня только ноги онемели.

Малина: Кто он?

Я: Никогда не скажу. Да и не могла бы, я же не знаю.

Малина: Знаешь, поклянись, что не знаешь.

Я: Я никогда не клянусь.

Малина: Тогда я тебе скажу, ты меня слышишь, я скажу тебе, кто он.

Я: Нет. Нет. Никогда. Никогда мне этого не говори. Принеси мне лед, холодное мокрое полотенце на голову.

Малина: (уходя). Ты мне скажешь, можешь быть уверена.

Среди ночи тихо скулит телефон, он будит меня вместе с криками чаек, в которые вторгается рев реактивных двигателей «боинuов». Это звонок из Америки, и я с облегчением отзываюсь: «Алло». Темно, вокруг что-то трещит; я на озере, где начинает таять лед, оно было глубоко-глубоко промерзшее, а теперь я повисла в воде на телефонном проводе, держусь еще только за этот кабель, который меня соединяет. «Алло!» Я уже знаю, это звонит мой отец. Озеро, наверно, скоро совсем очистится, но я на острове, который далеко от берегов и от всего отрезан, никаких катеров тоже нет. Мне хочется крикнуть в телефон: «Элеонора!» Хочется позвать сестру, но на том конце провода может быть только отец. Мне так холодно, но я жду с трубкой в руках, то погружаясь, то всплывая, связь есть, Америку слышно хорошо, в воде можно говорить по телефону через океан. Я говорю торопливо, захлебываясь, глотая воду: «Когда ты приедешь? Я здесь, да, здесь, ты же знаешь, как это ужасно, никакого сообщения уже нет, я отрезана, я одна, нет, катера больше не ходят!» И, дожидаясь ответа, я вижу, что солнечный остров окутала тьма, кусты олеандра поникли, вулкан оброс кристаллами льда, он тоже замерз, — прежнего климата уже нет. Отец на том конце провода смеется. Я говорю: «Я отрезана, так приезжай же, когда ты приедешь?» Он смеется и смеется, как в театре, наверно, там он и научился так жутко смеяться: «Ха-ха-ха». Без конца: «Ха-ха-ха». «Теперь ведь так уже никто не смеется, — говорю я, — ни один человек, перестань». Но отец не перестает смеяться, как придурок. «Могу я сама тебе позвонить?» — спрашиваю я только для того, чтобы прекратить эту комедию. Ха-ха. Ха-ха. Пока смех продолжается, остров уходит под воду, это видно со всех континентов. Мой отец подался в театр. Бог — это представление.