Георгий Пряхин - Хазарские сны

С высокой-высокой горы летишь ты, Сергей Владимирович, — и неизвестно ещё, где остановишься.

Но каким бы горьким ни был личный, Сергея, счёт к событиям девяносто первого года, отбросившим его к той социальной ступени, с которой он когда-то лишь начинал, стартовал, но в его размышлениях о темных, венозных русских революциях в последнее время появился какой-то настойчивый новый импульс — не в предощущении ли очередной?

Их сейчас принято ругать налево и направо. И яростнее всего почему-то клеймят и хоронят революции именно те, кто всегда успевает воспользоваться их плодами. Считая, видимо, что дозволенное им не может быть дозволено более никому. Серёгин род революция рубит под корень, и уже не в первый раз. И всё же…

При специфической русской самоорганизации и ревностном самообслуживании власти именно революции как таковые являются, увы, едва ли не единственным инструментом смены элит. А стало быть — просто инструментом истории, ибо вся история человечества есть не что иное, как бесконечная смена элит. Окуклилась, выдохлась, разложилась и выродилась одна элита — девятым валом над нею, вздымая с самого дна и грязь, и ворвань, и камни, и песок, и кровь, кровь, кровь, встает другая. И ни от чьего конкретного желания или нежелания это не зависит. Вернее, зависит примерно так же, как от страстей наших грешных зависят, скажем, цунами или землетрясения. Это скорее страсти наши зависят от революций и даже формируются ими — так же, как в самой прямой зависимости, оказывается, находятся они от первоисточника всех абсолютно земных пертурбаций — солнечной активности. Они и зарождаются по одним и тем же грозным и мерным законам, скорее геофизическим, чем психофизическим.

И последние станут первыми — эта библейская истина реализуется в России чаще всего своим самым сжатым, самым пневматическим ходом: передёрнутого затвора.

Весь вопрос лишь в качестве предоставляемого эпохой оружия, определяющего разницу между убийством и самоубийством.

Самые ловкие, акробаты, поняв, что сопротивление бесполезно, умудряются оседлать неотвратимое, а самые расчетливые — расфасовать его по пробиркам.

А без того, чтобы последние вновь и вновь не стали первыми, нет и не может быть движения вперед. И потому — нет в природе конченных людей. Ни на ком не ставь при жизни крест! — этому тоже Сергея научила именно новая жизнь. Скольких, казалось бы, пустых, отжатых и даже отживших увидал он сейчас — на коне. И прекрасно смотрятся и даже, похоже, справляются. Но дело даже не в этом. Конченных людей быть не может уже потому, что для бога нету избранных: и последние станут первыми…

Может, он поэтому вновь и вновь и возвращается к этим тяжелым мыслям, что втайне и для себя ищет надежду, лазейку для надежды? На поворот судьбы. Но это уже иллюзия — для него лично поворот уже маловероятен: не успеется.

Любая власть в России является абсолютизмом и к нему стремится — отсюда, наверное, проистекает и своеобразие методов противодействия ей.

Хорошо пупком кверху размышлять о неизбежности революций. Если б они каждый раз не метили в тебя самого. И если б ты сам не был колесован только что одной из них. Тебе только кажется, что лежишь кверху пузом, весь такой облагодетельствованный и сытый чужой заботою, а на самом-то деле это взгляд на окружающий и блистательно несущийся мимо тебя — уже после переезда — мир из кювета.

Как сохранить в себе даже не силы, а сосредоточенность к жизни и на жизни? Любопытство и цельность? Не деморализоваться, не впасть в растительную летаргию, не переехать еще и самого себя?

Не знаю.

Есть только одно, что делает человека самодостаточным, независимо от карьеры и даже физического состояния: способность мыслить самому и воспринимать чужое. Сызмальства отравленный честолюбием, Сергей утешает себя тем, что за эти годы не только издал то, что без него никто не издал бы — он стал ч и т а ю щ и м издателем, что сейчас большая редкость: на книгах зарабатывают, как на наркотиках — стараясь не вляпаться, не пристраститься, не заполучить самому наркотической зависимости…

Сергей любит молчаливых людей. Антон Петрович ушёл в рыбалку, как суслик в норку. Молча, размеренно и сладострастно. Смолкли, ближе к полудню, птицы на островке, близ которого примерзла, как муха, набредшая на зеркале на капельку мёда, их лодка. Молчит пустая, поделённая на рукава река, вместе с которой безмолвно движутся куда-то и острова, и лодка их, и само небо: кажется, слышно, как вращается Земля. Осознав всю безнадежную глубину Серегиной необучаемости, вице-губернатор не пристает к нему с дальнейшими наставлениями, не делает новых попыток обучить столичного медведя езде на велосипеде, не занимает его расспросами и, в свою очередь, не ждёт бесконечных восхищенных возгласов по своему адресу. Сергей раза два, после особо крупных дирижаблевидно прочертивших кривую от воды до лодочного дна экземпляров, льстиво подгавкнув, был удостоен ответно поднятого вверх большого пальца — этим оба и удовольствовались.