Вера Чайковская: Мания встречи (сборник)

Другие, кому его проза была не близка и которые, в сущности, не могли ее прочесть, потому что беллетристику читали «на скорость», удивлялись, зачем ему, солидному ученому, это несолидное занятие.

Ведь не Тургенев и не Лев Толстой. И даже не Василий Аксенов. Причем для этих доброжелателей и вопроса не стояло, почему он не Толстой и не Аксенов. Какие разговоры? Писатель творит смолоду.

А этот в сорок пять лет что-то прозаическое опубликовал, будучи уже профессором.

Да ведь он наш коллега, сосед по даче, давний знакомый. По одним институтским коридорам ходили. А все это совершенно исключает возможность стать вровень не то что с Толстым и Тургеневым, о которых пишут в учебниках литературы, но даже и с теми, кого читают в метро и электричке, передают книжки друг другу, отыскивают сведения в Интернете.

Между тем Андрей Геннадиевич себя ценил высоко и, не будь этого, при его гордости (дочь некстати унаследовала это его качество) ни за что бы не стал публиковать свою прозу. Он-то мерил себя по вершинам, а вовсе не по суетливой мелюзге, создающей «рынок».

Но может быть, и не стоило прозу публиковать? Книга плохо продавалась. О ней не слыхивали. Гения в нем никто не признал. По крайней мере, не нашлось никакого нового Белинского, который провозгласил бы его новым Гоголем! Правда, и на горизонте что-то не видно было новых Белинских!

Его семейная жизнь разладилась. А в институте директор ни с того ни с сего попросил его написать список опубликованных за последний год научных работ. Судя по всему, директор хотел проверить, не занимается ли он ерундой (писанием прозы), вместо того чтобы заниматься своим прямым делом, за которое он получает деньги (сущие гроши!)…

О какой же любви шла речь в его книге, если вся его жизнь состояла сплошь из нелюбви, раздражения, подозрений, страха, неуверенности, негодования и «неблагородной» злости?

Любви не было!

Однажды крепко удивившись этому обстоятельству, он и засел за прозу. И вот проза неведомо как одарила его скрытой, тайной, полувыдуманной любовью, собравшей в себе все не распустившиеся бутончики его великой любви.

Он загибал, как в детстве, пальцы: мама, старший брат, собака Тарзан на даче, одноклассница с красным пухлым ртом, чье присутствие в классе он ощущал каждой порой, долговязая студентка с философского, бросающая на него смелые взгляды, чем его и отпугнула… И еще одна давняя знакомая, давняя сослуживица, которую он и не знал, что любит, и только начав писать, это осознал. И уже не останавливался, проваливаясь в фантазии. Все о ней, все о ней. Она была, кажется, замужем. У нее, кажется, был сын. И кажется, он уехал не то в Америку, не то в Австралию. Ничего достоверного. Зато в прозе можно было ощутить бесконечную свободу, придумать ее и свою жизнь.

Временами они встречались в институте, обмениваясь ничего не значащими фразами. Он похвалит ее очередную статью.

– Интересная мысль об амбивалентности лермонтовских Ангела и Демона.

А она что-нибудь хвалебное проговорит о его комментариях к лермонтовскому «Фаталисту».

Но тут она решительно направилась к нему и наговорила о его книге такого, о чем он даже и не мечтал.

– Неужели понравилась?

– Я же говорю! На таком страшном безрыбье вдруг ваша удивительная книга!

Она вынула из сумки его книгу, купленную самостоятельно, потому что он стеснялся ей ее подарить, и протянула ему, чтобы надписал. Как школьница, ей-богу! И зачем ей эта надпись?!

Он нашарил в портфеле ручку и написал на первой странице одно слово: «Любимой» Застыл на мгновение, задумался, хотел еще что-то добавить. Но не получилось. Поставил подпись, число и год. И протянул ей, опуская глаза. Она, словно чего-то испугавшись, схватила книгу и, не прочитав надписи, засунула обратно в сумку.

В сущности, он почти объяснился, и, кажется, она почти поняла. Постоял возле двери в кабинет директора, куда нес свой отчет. Но не вошел. Таким все это показалось мелким, мелочным. Унижающим его любовь, его писательство…

Жена и дочка молча ужинали на кухне и кивком с ним поздоровались, не задавая никаких вопросов и не проявляя особого интереса.

– Маша, Надя! Да люблю я вас, чертей!

Из него рвались чувства, клокотали, кипели. Он не только их любил, он любил весь мир, природу, солнце, ветер…

Обе поглядели в его сторону. Одна с недоверием, другая с удивлением.

– Мы тоже!

Дочка заулыбалась, и он подумал, что лицо у нее еще вполне молодое и красивые свои собственные зубы.