Иван Цанкар - Словенская новелла XX века в переводах Майи Рыжовой

На следующее утро он опять чуть свет был у меня на постели. Теперь он каждую ночь спал на абажуре, и ему ничуть не мешало, если вечером под абажуром зажигали лампу. Как-то утром я нарочно притворился спящим. Но напрасно пытался я его обмануть. Он так долго теребил меня за ухо и клевал мне палец, что я, рассмеявшись, открыл глаза и принес ему любимое кушанье. Позавтракав, он упорхнул в сад поспешнее, чем накануне. Я видел, что он становится все смелее и уже носится вслед за другими воробьями с яблони в кусты, оттуда — к растущему у реки ивняку и снова в сад или в огород, на грядки фасоли.

Нас часто волнует и, вероятно, еще долго будет волновать вопрос, понимают ли птицы друг друга. Я уверен, что понимают, хотя мы представляем себе их разговоры похожими на человеческие.

Теперь до полудня Малыш возвращался домой всего лишь раз или два. Он усаживался мне на плечо и условленным знаком требовал кормежки. Затем он обычно некоторое время отдыхал на абажуре — иногда лишь до тех пор, пока не очистится желудок, — и уносился снова. Постепенно он все ближе знакомился с жизнью воробьев и ее законами.

Сам он пищу не искал, лишь смотрел, как это делают другие воробьи. Малыш летал с ними на церковные поля, где они собирались большими стаями. Они клевали там просо и находили немало другой пищи. Воробьи, наверное, и сами понимали, что здесь особенно боятся их набегов — здесь, как нигде, было понаставлено множество пугал. Скорее всего воробьи умеют отличать богатые угодья от бедняцких наделов. Тихо, чтобы не покачнулись пугала, опускались стаи на церковные посевы. Если в поле выходил человек, они с шумом поднимались в воздух и садились где-нибудь поблизости в придорожных кустах, выжидая, когда он уйдет. Воробей не признает частной собственности. Все поля, вся зелень вокруг ему дом родной. Он может позариться на чьи угодно хлеба, ему по вкусу всякая пища. Когда на церковных полях перед скирдами в устрашение птичьей мелочи развешивали чучела сов и старое тряпье, воробьи в отместку серой тучей перелетали в усадьбу учителя — принимались хозяйничать на его полях и во дворе. Они всегда промышляют сообща, как бы угощая друг друга. В полдень Малыш сидел на припеке в их компании и разглядывал высокого, грузного учителя, медленно шагавшего по дороге с поля в деревню, где у него был большой красивый дом, а в доме — лавка и ссудная касса, над которой посреди фронтона возвышалась статуя Марии Заступницы. Проказники воробьи ее изрядно загадили. Сейчас они внимательно смотрели, как по дороге домой учитель тихонько читает полуденную молитву, желая снискать милость Божью. Иногда воробьи залетали на пришкольный участок, не обращая внимания на детей, которые пололи учителю капусту и грядки с овощами. Пугались воробьи только голоса самого учителя, когда тот принимался читать нравоучения своим ученикам и односельчанам, так что гул стоял по всей долине, до самой церкви Святого Духа. Стоило им услышать этот голос, как они, истошно вереща, уносились в сад богатого, либерально настроенного торговца. Благодаря Малышу я познакомился с жизнью воробьев, которые радовались «милости Божьей», снизошедшей на церковные и учительские поля, где гнули спину все, от мала до велика — и школьная детвора, и бедняки-арендаторы.

Малыш меня не покинул. По нескольку раз в день прилетал он неизвестно откуда, требуя, чтобы я его накормил. Случалось, он подолгу сидел у меня на шее, а то и на руке, державшей скользящее по бумаге перо. Удивленно смотрел он на черные закорючки и на стальное острие, из-под которого они возникали. Всего лишь однажды он испачкал мне бумагу пометом.

Выйдя в сад, я звал его раз или два, он сразу же откуда-то появлялся и садился мне на плечо. Бывало и так, что я не видел его до самого полудня. Тогда он, вероятно, вместе с другими воробьями весело проводил время на пыльной проезжей дороге. Я заметил, что обычно все они собирались вокруг старого, чрезвычайно самонадеянного воробья, который жил у нас в саду и имел обыкновение вызывающе топорщить перья. Они купались в пыли, а когда это им надоедало, рассаживались вокруг кучек конского навоза и начинали в них рыться. Со стороны было видно, как этот высокомерный, на редкость словоохотливый воробей критически втолковывает им некую философию навозных кругляшек. Однажды я видел, как Малыш неподвижно сидел в пыли, наблюдая за воробьями, затеявшими у навозной кучи такую драку, что пыль поднялась столбом. У меня создалось впечатление, будто Малыш все еще остается в стороне от подлинной воробьиной жизни.