Леонора Каррингтон - Слуховая трубка

— Очень странно, — сказала я. — Она занимает мои мысли с тех пор, как я ее увидела. Кто эта женщина?

— Никто не знает, — ответила Мод. — Или делают вид, что не знают. У меня такое впечатление, что Кристабель Бернс могла бы многое рассказать, если бы захотела. Но она такая скрытная и почти ничего никому не говорит.

— Возможно, она, как негритянка, чувствует по-другому. У негритянок воспоминания отличаются от наших. Я давно хотела с ней поговорить, но она кажется очень занятой.

— Что ж, мне пора в постель, — объявила Мод. — Ты же в курсе, что я живу в одном бунгало с миссис ван Тохт. С Верой. Она не любит, если я поздно ложусь — говорит, слышит через стену, как я разуваюсь. Очень чутко спит. Я бесконечно ценю Веру. Она такая духовная. Боюсь, мне никогда не удастся достигнуть ее уровня.

— Она мне говорила, что по вечерам в среду вы устраиваете сеансы.

Мод покосилась на меня немного удивленно:

— Она так сказала? Это значит, она считает, что ты способна к Инициации. Приходи к нам в среду.

— Спасибо. С удовольствием, — ответила я и подумала, может, они еще и закуски подают? И даже напитки? Кто-то мне говорил, что у миссис ван Тохт собственные каналы доставки еды. Иначе как бы она могла сохранять такую комплекцию? — Расскажи о Наташе Гонзалес, — попросила я. — Слышала, что она наделена сверхъестественной силой.

Мод ответила не сразу.

— Да, она тоже очень духовный человек. У нее Видения. Спокойной ночи. Мне в самом деле пора — надо вернуться домой до того, как Вера ляжет в постель.

Мод ушла, оставив меня гадать, отчего у нее стал такой испуганный вид, когда я упомянула Наташу Гонзалес. Луна плыла высоко в небе. Я начала сочинять письмо Кармелле. Мне было искренне жаль, что ее нет рядом и она не может насладиться здешней таинственной атмосферой. Может, предложить ей приехать на выходные, если, конечно, удастся получить разрешение миссис Гэмбит? У Кармеллы возникли бы интересные теории по поводу окружающих меня людей. Прежде чем удалиться в свой маяк, я еще постояла — полюбовалась на луну и послушала через трубку ночных созданий. Где-то вдалеке говорила сама с собой Анна Верц, стрекотал кузнечик, поблизости пел соловей. Куда же я положила ручку и чернила? Бумага — этого я не забыла — хранилась в кладовке наверху.

Написав Кармелле все, о чем вспомнила, я легла в кровать, оставив остальное на завтра. Луна вовсю светила в окно, и я не могла погрузиться в сон и лежала в полудреме — состоянии, хорошо знакомом мне в последнее время. В голове, словно пузыри, всплывали воспоминания из прошлого, и то, что казалось давно забытым, обретало реальность только что случившегося. Люксембургский сад и запах каштанов, Париж. Сен-Жермен-де-Пре, завтрак на террасе кафе с Симоном, и его лицо, полное жизни, словно он не умер тридцать лет назад. Насколько мне известно, от него ничего не осталось. Симон говорит как в «Тысяче и одной ночи» — о любви, о волшебстве. Затем мне представляется, что я готовлю ленч в летнем домике, расположенном в низине большого сада, и Симон тоже рядом. Я должна у него спросить что-то важное и касаюсь его груди. О, ты такой же плотский, как я. Почему ты умер до того, как все мне рассказал? Открой, что значит быть мертвым. Вот что я должна была его спросить. В смущении я почувствовала, что он немного озадачен. Помолчав, он ответил:

— Считается, что все приходит к концу. Ничего подобного.

У него были красивые, как у сиамского кота, глаза. Симон затерялся в бесконечных сумерках сада и уже не обретет свободу, а он так много знал. Симон. Наверное, я все еще в Париже. О, какое это счастье, просто гулять по набережной, восхищаться книгами или глядеть на Сену с Нового моста. Я бы свернула на улицу Сен-Андре-дез-Ар и купила бы на рынке к обеду красного вина и сыра бри — этого мне вполне довольно. Пьер, улица де Боз-Ар. Умный Пьер со своими блестящими теориями, и как печально кончил. Утонул в собственной ванне — говорят, убит автором натюрмортов. Пьер разозлился, обнаружив на одном из натюрмортов морковь. Жан Писар, так звали оскорбленного художника, пробрался в его дом и, увидев Пьера в ванной, погрузил под воду и держал, пока бедняга не испустил дух. Бедный Пьер, не помню, отправили ли его убийцу на гильотину. Пьер был очень умен и восприимчив к искусству: мог упасть от ужаса в обморок, если видел на холсте что-то более определенное, чем одну краску, положенную на другую такую же. Форма — это нечто устаревшее и вульгарное, доказывал он. Поэтому морковь, которая, возможно, была вовсе не морковью, довела его до безвременной кончины.