Елена Скульская: Мраморный лебедь

– Он живет на помойке, он ворует из мусорных баков отбросы. Там он свободен?

– Да! Там он свободен, и я стану с ним там свободна.

– Ты там задохнешься от вони.

– Лучше задохнуться от вони на свободе, чем умереть от запаха роз в темнице!

Баклан обижается и тяжело взлетает. Исчезает.

– Видишь, что ты наделал, – вздыхает Симочка Ветрова. – Он ушел.

– Мы сами давным-давно ушли, – Георгий Абрютин снова садится с газетой в свое кресло.

– Ушли – в смысле умерли? – Симочка Ветрова поворачивается к зеркалу в профиль и скашивает глаза, чтобы увидеть, хорошо ли легла новая тушь.

– Я точно не помню.

– От нас можно чего угодно ожидать.

– Я готов спеть тебе на прощанье, – предлагает Георгий Абрютин.

– Прощай! – разрешает Симочка Ветрова и сама поет.

И голос ее, светлый, как лезвие ножа, разрезает воздух, вспарывает пухлые облака, раскалывается громом в небесах, и молния над Симочкой Ветровой и Георгием Абрютиным кривит свои узкие губы.

Люди притворяются. В жизни притворяются на бегу, кое-как, постыдно. А на сцене притворяются искренне, красиво.

Артисты живут бедно, собирают грибы, ягоды, кормятся рыболовством и мелкой птичьей охотой.

Живут чисто, как чисто живут в монастырях, на войне (там плохих людей не бывает, получишь в первой же атаке пулю в затылок), в домах терпимости, где на окнах решетки и отобраны мобильные телефоны.

Любят похороны, но не потому, что не их черед, а затем, что смерть – родная сестра их профессии: антре покойника, всегда заслуживающего цветы, слезы, банкет после премьеры, где ни один критик не посмеет найти изъян в проплывании героя над толпой в гробу. (Моей маме перед смертью все время снилось, что я неверно организую ее похороны, и ей, мертвой, придется сесть во гробе и дать мне последние указания.)

Лизанька Ориничева, травести, достает из сумки мисочку, в мисочке – салат, припорошенный мелко нарезанным яичком, присаживается к столу (аккуратный животик не дает ей придвинуться вплотную, и она боится испортить новое платье с кружевным воротничком, а потому, подумав, засовывает за воротничок салфетку, а все за столом любуются ею) и говорит:

– Такие странные мысли приходят в голову от беременности. Меня вдруг, знаете, заинтересовал Гитлер. Он ведь был неудачником до тридцати трех лет. Как Иисус Христос.

– Ну да, – кивает Артем Тарасов, по преимуществу замоскворецкий купец, – а после тридцати трех Иисусу Христу как раз поперло!

Некоторое время все едят молча; артисты едят всегда очень красиво, не накидываются на дорогие яства, если такие попадутся вдруг в гостях, берут понемногу, сдержанно; женщины пьют шампанское и не хмелеют, мужчины пьют водку и держатся долго. Артисты ненавидят всякие фуршеты, они настоялись на сцене и им важно сесть.

– Нет, Гитлер даже очень удивительная фигура, – промокает салфеткой лицо дворецкий из английской пьесы с убийством Михаил Атлантик, – и правда ведь, все свои деяния он начал совершать после тридцати трех, как Иисус Христос, а до этого хотел быть актером.

– А я вам так скажу, – вскакивает и кричит перекошенным ртом кот из «Теремка» Яшка Силин, совершенно белый от выпитого, – мы, немцы, перед вами, евреями, так расплатились, что можем уже всё начинать сначала!

И опять все некоторое время тихо едят и выпивают.

– А я, знаете, записалась в еврейскую общину, – отодвигается от стола и гладит свой аккуратненький живот Лизанька Ориничева. – Сначала меня не хотели брать, но я сказала, что если у меня родится мальчик, то я ему сделаю обрезание, и они задумались. И я горжусь, что я член еврейской общины…

– Как мы все! – орет Яшка Силин, и его укладывают спать на диванчике.

– Я ведь вам не рассказала! – с обидой всплескивает еще красивыми руками, но уже перешедшая на возрастные роли Татьяна Ненаглядова.

– Таня, не начинай! – просит ее Михаил Атлантик.

– Да вы же не знаете, о чем я! – вскидывает еще красивые брови Ненаглядова.

– Так хорошо про крематории говорили, согрелись, – бурчит Артем Тарасов, – сейчас начнет веревку мылом мылить.

– А вот и нет! – встает Ненаглядова, и коротенькая юбочка открывает ее еще очень красивые ноги. – Я о радостном хочу рассказать, даже о счастье. – И, пока ее никто не перебил, торопится начать. – Вчера после банкета вваливается ко мне в гримерку Миромира Анфискина. И прямо с порога, как по писанному:

– Ты, старая сука, сволочь стукаческая, по кабинетам лазалка!