Елена Скульская - Мраморный лебедь

Я не проронила в ответ ни звука, дождалась ухода сестры и выбросила ампулу в мусорное ведро. Бабка тем же вечером умерла.

И всё это никак не сказалось на нашей жизни.

Как-то я гостила в семье друзей, у мужа и жены. И жена мне сказала за завтраком:

– Представляешь, Лилька, мне сегодня приснилось, будто ты забралась в постель к моему мужу. Просыпаюсь, а его нет рядом. Я выбежала в коридор, схватила топор и думаю – зарублю тебя сейчас. Но по дороге в твою комнату почему-то завернула на кухню, а он там сидит, читает, курит, – проснулся и не хотел меня беспокоить.

И мы засмеялись этой нелепице. И какой может быть в городской квартире топор?!

– Так привезли же вчера с дачи! – отвечают.

Если верить биографам, восемнадцати лет (за три года до совершеннолетия по английским законам) Шекспир обрюхатил дочку соседского фермера Энн Хетеуэй, бывшую на семь лет старше Уильяма; пришлось жениться. Сожалея о своей юношеской оплошности, может быть, проклиная свое малодушие, повлекшее его к алтарю, Шекспир всю оставшуюся жизнь самому себе и своим читателям доказывал, что иного выхода у него не было, ибо он не мог содействовать самому страшному злу – появлению на свет незаконнорожденных детей.

В нарушение всех гуманистических традиций Шекспир клеймит незаконное рождение, как бы заведомо толкающее дитя на путь порока и бесчестия. Откровеннее всего он высказывается в «Короле Лире», где Эдмунд, побочный сын Глостера, о котором отец говорит: «…мать этого молодца поняла меня с первого взгляда и получила сына в люльку раньше, чем мужа в дом», готов пойти на любые преступления, чтобы поквитаться с законным братом за обиду своего тайного рождения:

Эдмунд клевещет на законного Эдгара, уверяет отца, что Эдгар готовит отцеубийство, клевещет и на отца, обрекая его на истязания и ослепление, отдает приказ казнить Корделию и Лира, Корделию вешают, Лир умирает от горя, Эдмунд обольщает дочерей Лира Гонерилью и Регану, обручается с обеими, Гонерилья, движимая ревностью, подмешивает яд Регане, затем закалывается; в финале Эдгар подводит итог, обращаясь к поверженному брату:

И все это из-за того, что засидевшаяся в девках Энн Хетеуэй сумела запугать Шекспира своим растущим животом. Впрочем, много ли гению нужно?

Тайны браков и тайны рождений волнуют Шекспира и в других трагедиях. Правда, там рифмы менее очевидны, но не менее для него существенны. В «Макбете», где «До срока из утробы материнской / Был вырезан Макдуф, а не рожден», дело ведь не в том только, что ведьмы обманули Макбета, обещав, что ни один из тех, «кто женщиной рожден», не в силах навредить ему. Во времена Шекспира кесарево сечение делали лишь женщинам, умершим во время родов – церковь требовала «вырезания» из трупа нерожденного ребенка: его следовало похоронить отдельно. Конечно, ребенок в каких-то случаях мог выжить. Но у Шекспира сказано: «до срока…» («untimely ripp’d»), то есть умерла мать Макдуфа не в родах, а раньше, и вероятность выживания у недоношенного Макдуфа была совсем ничтожной… Макдуф как бы пришел с того света, из небытия, вышел из мертвого тела, как из гроба, он сродни ведьмам, явившимся из мрака и втянувшим его в историю безумия и убийств. «Макбет» именно поэтому самая мрачная трагедия Шекспира, что победу в ней одерживает извлеченный из мертвой матери, нерожденный, тот, кто связан пуповиной со смертью. (Вполне соблазнительно было бы, учитывая интерес Шекспира к греко-римской мифологии и постоянным его к ней отсылкам, связать рождение Макдуфа с легендой о Цезаре, который гордился необычным и как бы более возвышенным, чем у прочих, появлением на свет – «был вырезан…, а не рожден», это придало бы Макдуфу и воинственности и героичности; можно было бы пойти дальше и сравнить историю появления на свет Макдуфа с рождением Афины из головы Зевса или Диониса из бедра Зевса, но Шекспир всегда создает свою собственную родословную персонажа, вынянченную на смутной, полубессознательной поэтической паутине, а не в люльке из ивовых прутьев.)