Елена Скульская - Мраморный лебедь

Класс стал обсуждать Валентину Терешкову, космическое будущее страны, исполнительный Густав Пялль приступил к сочинению стихотворения, от чего я отказалась наотрез.

– Я не буду писать стихи по заказу, никогда! И мне не нужна никакая литературная карьера, и эта купленная слава мне не нужна! Для меня поэзия – судьба, а не выгодный случай!

А Гутя написал:

Гутя прочитал стихи по местному радио, потом его повезли в Москву, откуда он вернулся с дипломом участника всесоюзного слета юных поэтов.

– Если ты будешь упрямиться, то вот такие Гути, совершенно лишенные поэтического таланта, всегда будут читать вместо тебя свои стишки, а ты останешься в полной безвестности, – говорила мне Лариса Дмитриевна.

И всё случилось так, как она обещала. С той только поправкой, что Густав Пялль стал вовсе даже и не поэтом, а архитектором, к чему всегда имел природную склонность.

Он, давно уже хранивший в шкафу свой скелет, все-таки оделся и вышел на улицу.

Мост переминался и примеривался к своему отражению в воде. Вот! Присел тяжело перед подрывом и стал медленно подниматься спиной. Ладони, иссушенные мелом, сжали гриф мертвой хваткой; рванул. Выгнулся, и отражение, вцепившись в спасителя, разорвалось на части.

Он подходил все ближе. Мост рвал из воды свое отражение. Плечи его до дыр протерла река. Мост уже готов был уступить утопленника, чтобы самому спастись.

Они сложились в медальон, любовники. Медальон приоткрылся, и темный портрет в нем окатила непроглядная вода.

Он, собственно, всегда боялся оказаться лишним и потому пошел мимо моста, не беспокоя, пошел вдоль канала, сторонясь воды и держась домов. Приободрившись после встречи с утопленником и решив, что она была случайной, он, не заметя, задел какой-то оттопыренный локоть – то ли фонарь, то ли ставень. И тогда дома сдвинулись и пошли за ним. Он ускорил шаг, но и они заторопились, отдавливая друг другу подъезды, раскрывая объятья дверей. Подвалы в последний раз хотели взглянуть на свет божий – выкарабкался наружу подсаженный стремянкой семейный коричневый альбом. Цеплялся за порог капот прогнившей машины, еще в прошлом году обещавший прорастание сквозь него синенького чертополоха или хотя бы тусклого мха, но Господь судил, чтобы только ржа своей оранжевой пыльцой тронула его грудь, когда-то знавшую удары сердца.

Грянуло лицо и покатилось, охая, по мостовой. Птицы проклевывали в нем глаза, собаки прокусывали в нем рот.

Он ощупал свою голову в поисках потерь. Прикрыл ее сорванным со столба объявлением, где некто предлагал от себя угловую комнату с окном во двор, в каменном доме, спросить Толю: ехать на электричке, идти по лесу, пока не превратишься в шуршащую точку, споткнешься о корни, будешь лежать в гниющей листве, пропадешь ни за грош, а деньги негодяй требовал вперед.

К нему подошла девочка в летнем платье. Из ситцевого выреза торчали два комка свалявшегося под подкладкой ватина; оборвала бородатый край объявления, где убийца называл и имя свое, и номер телефона, и адрес.

И хотя он знал, что ее уже не спасти, все-таки побежал, поехал, спешил по лесу и славил имя Господа, падая в волчью яму, радовался, ибо напоследок жизнь его была озарена светом добра.

– Неужели я стал лысый, как совершенно муха?!

– У мухи самолетные очки, как у подводного фотографа, она много видит, муха.

– Муха много повидала на своем веку, а потом умерла, да?

– Муха умерла, а ты – еще нет. Ты сам себя задерживаешь.

– Я с самого начала был обречен – у меня день рождения второго января, мало тебе? Они тридцать первого выпили, первого опохмелились, а второго у них мизантропия. Я родился в день ненависти человеческой, и нет мне спасения.

– Твоей головой скоро будут играть вместо футбольного мяча, а ты все о каких-то суевериях! Тише!

– Знаешь, почему именно Эдип разгадал загадку Сфинкса? Никто не мог, а Эдип сразу. Кто утром на четырех ногах, днем на двух ногах, а вечером на трех ногах? И все ноги, ноги, ноги. А Эдип был колченогий, он хромал, ему Лай, отец, велел при рождении проколоть ножки, чтобы он умер, а он выжил, хромоногий, и убил отца, который наехал на него колесом своей колесницы, наехал на больную ногу; Эдип убил отца посохом, на который опирался, потому что колченогому трудно идти. Он только и думал о своей хромоте, он сразу догадался, что в детстве человек ползает, в зрелости ходит, а в старости опирается на палку, а он был обречен старости с детства…