Елена Скульская - Мраморный лебедь

– Наденешь на обе руки по целлофановому пакету и прекрасно справишься!

Но на работу мама все-таки вынуждена была меня отпускать. И не успевала я выйти, как она набирала номер сестры, которая и не навещала ее и не звонила, и привычно кричала в трубку, перекрывая гул давно оставленного фанерно-мебельного комбината:

– Зоинька, что тебе сказать? Сижу голодная, сама приготовить не могу, а она разве даст?

И сестра, и племянник ужасались моей черствости, а жена племянника даже однажды привезла маме бульон, который был съеден с голодной благодарностью. И племянник сказал мне:

– Значит, уверяешь, что у нее нет аппетита? Только получается, что когда человека кормят, то и аппетит появляется.

Потом мама умерла, я позвонила ранним утром сестре, та недовольно ответила:

– Что? Умерла? Ничего не знаю! У меня сегодня восемь пациентов записано. Я, между прочим, еще и работаю!

Имелось в виду, что она работает кроме некого прочего. Хотя про это прочее никто и никогда ничего сказать не мог.

– Знаешь, я слишком близко видел людей, страдающих последней стадией диабета, чтобы она смела писать об этом рассказы. Я видел полную деструкцию бета-клеток. Над чем она смеется? «Тебе плохо? Сладенького захотелось?» Или как она там поет: «Инсулину, инсулину, есть одна награда – смех. Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха!»

– Ты сам-то не кривляйся!

– Извини.

– Ты сам-то не хватай конфеты. Не хватай конфеты, идиот. Она еще не такое про тебя напишет. «Диабетики – приветики – конфетики».

– Ты зачем сейчас меня так назвала? Зачем? Отвечай мне, не смей отворачиваться, не смей вырываться, не коли меня своим свитером собачьей шерсти, ненавижу!

– Как тебе не стыдно!

– Мне стыдно?

– Разумеется, тебе. Как тебе не стыдно так реагировать? Ты что? Тебе орден сегодня вручали, взрослый человек, член-корреспондент.

– Реагировать на идиота стыдно?

– На идиота, на идиота, на кретина, если хочешь. Именно что на кретина.

– Потому что – зачем ты меня так назвала?

– А ты не понимаешь?

– Нет, не понимаю!

– Совсем не понимаешь?

– Совсем не понимаю!

– Ты обиделся?

– Обиделся!

– Тогда я тебе прямо скажу – так реагируют только орденоносцы и иностранцы. Это вывих. Постарайся его сам вправить. Когда у людей близкие отношения, то они могут сказать друг другу, что они кретины, или идиоты, или пусть они катятся, пусть они идут, все равно.

– Я не могу вправить вывих. Для этого нужен травматолог. Да, я получил орден, но я не иностранец!

– Ты не иностранец, ты кретин, ты идиот, понимаешь! При чем тут твой значок?! Я сказала в переносном смысле. Что у нас близкие отношения. И не смей хватать конфеты!

– Никогда в жизни не надевай свитер из собачьей шерсти, не прикасайся ко мне. Дело в том, что я ненавижу ложь. Я ей с тобой изменяю, но я ведь от тебя и не скрываю.

– Поэтому она и пишет о тебе рассказы. А если ты от нее уйдешь, то ей нечего будет описывать, у нее нет другого доступа к врачам.

– Она может сама заболеть, и у нее будет даже очень доступ к врачам.

– «Даже очень доступ»? «даже очень доступ»? После этого ты говоришь, что ты не иностранец?! Оставь зефир в покое! Павлик, не уходи. Павлик, не хлопай дверью. Обними меня, Павлик, обними меня скорее. Давай уедем, мой дорогой, мой любимый. Туда, где ветер путается в соснах и жжет, будто вода в проруби, жжет, жарко от этого ветра, так он жжет. И дома стоят, маленькие деревянные дома с низкими оконцами, как беззубые старухи; они пялятся на тебя и шамкают ставнями и дверями. И ты идешь, чуть сутулясь, наискосок по полю, будто Чехов, к больному, которого все равно не спасти, у него полная деструкция бета-клеток, а ты несешь ему немного сахару, пусть он слизнет слабеющим языком с твоей ладони. И эта гордая воля к смерти будет продолжать жизнь. Там холодно, и ни один из домиков нельзя протопить, и в большом зале, где пол облеплен льдом так, что все скользят и падают, в этом зале, представь, всем дадут компота из сухофруктов. Ты помнишь, был компот из сухофруктов на сладкое?! Помнишь?! Он сразу стоял на столе, еще до обеда, перед пустой тарелкой, перед серыми алюминиевыми мягкими ножами и вилками, он единственный был живой на этом столе, он обозначал живого человека, у него, у компота, в животе что-то там перемешивалось, когда ты садился за стол; на столе все немного вздрагивало, чуть-чуть, стеклянно, металлически, а он что-то сам в себе перемещал, он был живой. И зачем я только не могла потерпеть?! Зачем я всегда глотала его перед мертвым обедом?!