Алексей Кулаковский - Повести и рассказы

Немко разгреб золу и вынул несколько печеных картофелин.

- Ешьте, - жестом пригласил он.

На рассвете Павла разбудили холодные дождевые капли, падавшие ему на шею. Он поднял голову. Над ним раскачивался густой и мокрый куст, а сбоку, на месте вчерашнего костра, тлела дымящаяся головешка. Дым, стелясь по земле, уходил в глубину леса. Сквозь деревья и кусты прорвался с поля вихрь, в бешенстве схватил горсть пепла и засыпал глаза Немко. На оголенном пепелище золотой россыпью вспыхнули и тотчас же погасли искры: пошел дружный дождь.

"Лошади мокнут!" - спохватился Немко.

Он вскочил, но тут же вспомнил, что лошадей уже нет, он сам передал их партизанам.

Павел опять лег под куст и по своей привычке опустил голову на руки. Так он лежал еще час или два, а крупные капли, срываясь с листьев ольшаника, все падали и падали ему на шею.

Перед восходом солнца Немко встал и пошел в деревню, оставляя на мокрой земле следы больших и плоских ступней.

* * *

О том, что произошло с Немко дальше, дядька Никанор долго не хотел мне рассказывать. Но я стал настойчиво просить его об этом. Он сначала будто рассердился и отвернулся от меня, а потом, глянув на меня снизу вверх и чуть не упершись мне в грудь бородой, медленно спросил:

- А знаешь, почему я не могу рассказывать об этом? Знаешь, почему мне тяжело вспоминать Павла? - И, скосив глаза в ту сторону, где стоял почерневший сруб немого, сам же и ответил: - Потому что мне надо было умереть тогда - понимаешь? Мне бы умереть, а ему жить.

И старик коротко рассказал мне историю гибели Павла.

- Ты же знаешь, наша деревня стоит в низине и осенью на улице бывает такая грязь, что ни пройти, ни проехать. Однажды в деревню на беду завернул фашист-офицер. Автомобиль еще кое-как тянул, пока под колесами земля была твердоватая, а потом угодил в канаву и - ни с места. Офицер послал солдата согнать людей - вытащить машину. Подошло нас человек пять, и Немко с нами. Шофер завел мотор, мы толкнули машину сзади, она и выскочила. Дальше был бугор, а там уж грязь не такая непролазная. Потому мы и отошли. Слышим, опять что-то каркает фашист, кричит, зовет. Ну, мы подошли, а Павел не слышал и не тронулся с места. Офицер орет, аж пена изо рта брызжет, а Немко глядит в другую сторону. Мы уже давай показывать гитлеровцу знаками: человек, мол, глухой, не слышит, а если нужно, то мы сами позовем его. А он, сволочь, куда там, и смотреть на нас не хочет, вылезает из машины и прет прямо на Павла.

Ну, схватил его за бороду, лопочет по-русски, слышим, фашист винит Павла в непослушании и требует, чтобы тот толкал машину через всю улицу. А немой глядит только на его поганый рот, а понять ничего не может: известно, как фашист по-русски может говорить... Мы опять подходим к офицеру, показываем, глухонемой, мол, это человек, не слышит и не говорит, мы сами сделаем все, что надо... А он, лихо ему, еще крепче вцепился Павлу в бороду и примеряется, как паршивый петух, другою рукой схватить за волосы. Видим покраснела у немого правая щека, задрожали губы под усами. И вот взял он этак, не спеша, фашиста левой рукой за плечо, а правой как даст ему чуть повыше уха, так тот - кувырк в грязь!

Часа через два прилетают мотоциклисты и окружают деревню. Солдаты с автоматами шлепают по грязи, выгоняют всех, и старых и малых, на сухой бугор в конце села, где стоит старый Павлов сруб. Сошлись мы - и видим: лежит убитый подлюга на грузовике, часовые на карауле у трупа стоят. А рядом ходит взад и вперед по бугру ну точно такой же самый подлюга, только еще живой. Ходит и глазом не поведет на нас, все о чем-то думает. Потом повернулся к нам, заложил руки за спину и тихо, словно с глазу на глаз, заговорил по-русски, что немцы, значит, люди добрые, что они, видишь, никого не трогают, пока их не заденут... Потом подал знак. Выскочили автоматчики, выстроились, наставили на нас дула. Женщины - в плач, а мы стоим. Мой Филипка прижался ко мне, дрожит, бедный. "Ой, дедуся, - шепчет, - стрелять будут!" - "Молчи, - говорю, - внучек, молчи..."

А фашистский гад опускает руку в перчатке и вынимает пистолет из кобуры. "Я буду считать до трех, - говорит. - Если за это время не выдадите того бородатого бандита, всех вас перестреляем, а деревню сожжем".

И начинает: раз - и выстрел в воздух, два - и опять выстрелил, три...

Женщины голосят, дети плачут, глядят, бедные, на ружья и прикрываются ручонками. Филипка вцепился в меня и так дрожит, дорогой, что у меня сердце заболело. Я легонько беру его за руки, отвожу в сторону, а сам выхожу на три шага вперед. "Я, - говорю, - убил того злодея".