Андрей Норкин - Армейские байки. Как я отдавал Священный долг в Советской армии

– Да я в порядке, – сказал я. Это была правда. Мне казалось абсолютно естественным, что именно я приехал помочь санитару подготовить к погребению человека, с которым прожил и проработал почти полтора года.

Белье на труп мы надели без проблем, а вот дальше стало сложнее. Тело уже закоченело и конечности совершенно не гнулись. Я боялся, что если мы надавим сильнее, то сломаем руку или ногу.

– Давай, давай! Сильнее! – прикрикнул Слава. – Ничего ты ему уже не сделаешь. А так хрен мы его согнем!

Вздохнув, я поднатужился, и дело пошло быстрее. Через полчаса все было закончено. Иван Дмитриевич лежал в полной парадной форме, разве что на ногах отсутствовали сапоги. Мы надели на него какие-то легкие туфли, видимо специально подготовленные для похорон. В машину тело должны были загрузить работники морга.

Вышли покурить. День стоял солнечный и совершенно не соответствовавший настроению.

– А ты врачом не хотел стать? – вдруг спросил меня медбрат.

– Меня об этом с детства спрашивали, – улыбнулся я. – Я в четыре года два раза в больницу попадал. Сначала с гангренозным аппендицитом, потом с ущемленной грыжей. Так что меня все дразнили, что я хирургом стану. А почему ты спрашиваешь?

– Да, честно говоря, первый раз вижу человека, который в такой ситуации настолько спокоен, – сказал Слава. – Из тебя бы мог врач получиться.

– Да, нет… Это – не мое. – Я выпустил струйку дыма. И подумал, как странно: мне говорят, что, возможно, я мог бы спасать жизни людей, в тот момент, когда я только что вышел из морга. Слава не настаивал. Он вообще был тихий и деликатный, как будто все время чувствовал вину за то, что служит не так, как все. Начальство традиционно считало, что в санчасти находятся одни симулянты. Когда прежний командир пребывал в особенно мрачном расположении духа, он требовал собрать на плацу весь личный состав, включая всех «хромых, косых и ебнутых из санчасти». В этих случаях мы стояли в строю до тех пор, пока на плац не выходили люди в пижамах. Таковых каждый день в санчасти бывало человека по два-три, не более. Выходили строиться также и Слава, и наш начмед, про которого рассказывали странное. Кто-то из солдат пустил слух, что начальник медсанчасти полка – голубой, потому что он при любом медосмотре заставлял пациентов снимать штаны и интересовался санитарным состоянием паховой области. Так к нему это клеймо и прилипло, хотя никаких более весомых доказательств его нетрадиционной ориентации не существовало.

Поминки по майору Ларцеву организовали прямо в полку. На стадионе поставили большую палатку, ту, которая ездила с нами в Караязы и работала на учениях столовой. Правда, убрали все внутренние перегородки, и получилось что-то вроде огромного шатра. Внутри в несколько рядов стояли столы и лавки, за которыми расселились офицеры, их жены, какие-то гражданские, чье появление здесь, видимо, тоже чем-то было оправдано. Сидели и несколько солдат. Я оказался рядом с женой Дьяконова, грустной и какой-то выдохшейся. Сами поминки я не запомнил. Единственное, что осталось в памяти, – большая тарелка с лобио, которая стояла прямо передо мной. Есть не хотелось, пить было как-то неудобно, поэтому я очень быстро сбежал.

Майора Ларцева похоронили на городском кладбище, там был небольшой русский участок. Спустя несколько дней подполковник Жилин притащил, вернее, притащили какие-то солдаты, надгробный камень. Жилин сказал, что это – очень правильный камень, его добывают где-то в карьере, и он очень подходит для памятника. Мы с ним согласовали надпись и рисунок, простую веточку, после чего еще несколько дней я обычной отверткой выскабливал на поверхности изображение. Камень оказался на самом деле податливым и послушным. Правда, позже все пришлось переделывать. Я закрасил получившийся рельеф золотой краской, и мы решили покрыть весь камень лаком, думали, так он будет защищен от сырости. Вышло же все наоборот, камень перестал дышать и начал стремительно покрываться какой-то плеснеобразной гадостью. И только после того, как я отшкурил весь памятник и заново нанес рисунок, могила моего начальника приняла окончательный вид. Так закончилось мое последнее армейское лето.

А в начале сентября мы отправились на очередное КШУ, кстати, первое с новым командованием. Перед самой отправкой от нашей компании отвалился Траповский, по состоянию здоровья. Я работал в кабинете и сквозь открытое окно услышал, как меня кто-то зовет. Голос был незнакомый, какой-то глухой и неразборчивый. Я высунулся в окошко и увидел Траповского, у которого половина лица раздулась как шар и переливалась всеми цветами радуги.