Франсиско Голдман - Скажи ее имя

Но Валентина иногда могла быть настолько бессердечной, что я даже заподозрил у нее легкую форму аутизма. Почему ты снова не можешь стать таким, каким ты был до встречи с Аурой? — спросила она меня в один из тех вечеров, когда мы сидели в очередном баре. Ее бестактность говорила о том, что у нее есть и другие пороки, и я поймал себя на мысли, что мечтаю и прикидываю, смогу ли я когда-нибудь переспать с ней. Было что-то странное в том, как Валентина возбуждала меня. Словно непонимание и неприятие стали для меня предпочтительнее, чем симпатия и сочувствие. Я осознал, что мне никогда не нравилось, чтобы люди были чуткими ко мне.

Еще меня раздражало, что Валентина считала, будто знает обо мне и Ауре какие-то нелицеприятные вещи, я понятия не имел, какие именно, но у меня были причины полагать, что это неправда. Я одновременно хотел и не хотел знать, что такого она, по ее мнению, знала.

Однажды вечером Аура вернулась домой после загула с Валентиной и, встав в позу раскаявшейся грешницы, — вернее, изображая таковую, театрально, комедийно имитируя горе, — она прижалась лбом к моей груди, в раскаянии начала биться об нее головой и пробормотала: я сказала Валентине ужасную вещь про наш с тобой брак, я наврала. Но я сказала это только потому, что Валентина так несчастлива с Джимом, и мне хотелось, чтобы ей стало легче. Я никогда больше так не сделаю, обещаю! Фрэнк, я ужасный человек?

Думаю, что именно из-за этой истории я иногда слышал насмешку в словах Валентины. Она любила напоминать мне, что ей знакомы такие грани личности Ауры, о которых я и не подозреваю, в любом случае ни у кого нет права узурпировать абсолютное знание о ком-либо — эта тема была коньком Валентины, — якобы в таком присвоении есть даже что-то фашистское. Когда мы спорили с друзьями Ауры, то невольно разделялись на лагеря: Венди с прохладцей поглядывала на импровизирующую Валентину и пыталась утешить горюющего вдовца несколько старомодным образом, ласково смотрела на меня распахнутыми глазами, говоря обходительно , поглаживая мою руку, пока я сидел, вскипая, в подчеркнутом безмолвии, а затем, очнувшись, говорил: безусловно, я хорошо знал Ауру, ты не можешь утверждать, что это не так. (Обходительность — la douceur — революционный подход XIX века к лечению сумасшедших «мягким обращением», о котором я узнал во время чтения истории психоанализа для романа Ауры.) Когда я рассказал Валентине, что поведала мне Аура — как наврала о нашем браке, чтобы утешить подругу, — оскорбленная и униженная, она выбежала из бара. С моей стороны было жестоко сказать ей такое. В тот вечер с нами была Хулиана. Я думал, что Хулиана пойдет за ней, но она осталась в баре, одним глотком допила бокал вина и заказала еще один. На нас накатила волна молчаливой меланхолии. Никогда раньше мы не оставались вдвоем. Я пил бурбон. Ох, Франсиско, Валентина так тоскует по Ауре, с приглушенным стоном выпалила Хулиана. Я знаю, никто не скучает по ней так, как ты, сказала она, но это не соревнование, Франсиско, нам всем не хватает Ауры, Валентина очень, очень сильно тоскует по ней. В отличие от Ауры, я не была лучшей подругой Валентины, и иногда я чувствую, что Валентина хочет, чтобы я заменила ей Ауру, но я не могу. У Хулианы были карие лисьи глаза с длинными загибающимися ресницами, темно-каштановые волосы обрамляли ее тонкое красивое лицо, завитками спадая на шею и плечи, мне это казалось невероятно притягательным. В такси по пути домой на Бруклинском мосту мне вспомнилось, как Аура порой смотрела из окна машины на открывающийся с высоты вид и вскрикивала от восторга. Мне вспомнился вечер, когда она вертелась вокруг своей оси на заднем сиденье, чтобы удобнее было смотреть из окна, она поджала ногу, платье задралось, обнажив внутреннюю сторону стройного бедра балерины, голая пятка высунулась из туфельки, огни моста и закат освещали Ауру словно вспышки молнии, и я чуть не сошел с ума от радостного возбуждения. В следующее мгновение я уже целовал Хулиану на заднем сиденье такси. Мы приехали к ней на Парк-слоуп и трахались до глубокой ночи, а потом снова с утра, как будто это что-то для нас значило. Обручальные кольца свисали на цепочке с моей шеи, звенели и лезли ей в лицо, и я видел, как она вздрагивает под ними. Она пахла не как Аура, ее кожа, ее губы, ее слюна; девочка в Берлине тоже не пахла как Аура; для меня ничего не изменилось. Еще до того как я встал тем утром с постели, я знал, что больше это не повторится. Зачем мы это сделали? — спросила Хулиана перед тем, как я ушел, и я неуверенно ответил: потому что нам обоим было одиноко, и мы оба тоскуем по Ауре.