Георгий Эсаул - Алиса в стране оплеух

А этот праведник - Симеон - не противился, пропускал через себя, и что дивно - ни одна грязь в нём не оставалась, вылетала со свистом реактивного самолёта с другой стороны души.

Балерину голую ему в искушение подкидываю - любуется балериной, улыбается, спокойно, с благочестием - тьфу - на языке прыщ вскочил от вашего слова, принимает балерину, как явление Природы.

Но не плюется на неё, не прогоняет палкой, со мной в драку не вступает, сильный, мудрый - царь-олень!

Скатерть самобранку перед ним раскатаю - отведает всего понемножку, пригубит сладкого вина, умилится, раскраснеется - но без излишеств, снова улыбается, о своём думает, о душе, о Светлом - ничто его не берёт, оттого, что не замечает - так иудеи поступают, делают вид, что Мир вокруг них не меняется.

Я даже занедужил - очень хотел душу Симеона заполучить, даже хвост у меня замерзал по ночам от откровенности - так Снеговик желает Снегурочку.

Не вытерпел - когда Симеон прыжками моей грешной балерины голой любовался, - подсел к нему, подлизываюсь, на глаза слёзы ведерные наворачиваются.

"Симеон праведник! - хвостом по губам себя шлепаю от волнения - институтка, а не чёрт! - Я хочу отвлечься от тебя как от личности, выяснить суть твоего явления потусторонней простоты и жизнерадостности, отрешенности от благ - не кошка ты, но отрекаешься от валерьянки.

Избегаю влияния личных эмоций, надеюсь, что ты - явление единичное, не общественное, и нет в тебе параолимпийского огня.

Не упрекай меня, не брани строго, мы же без фуражек, а мужчины - пусть и не мужчины, но одинаково на балерин смотрим, с восторгом - исключают по возможности тяжелый труд субъективного рассмотрения себя, соболезнуем себе, как на похоронах".

"Доверяйте своему желудку, чёрт! - праведник улыбался - то ли мне, то ли балерине, то ли - своим мыслям, далёким от меня, как эхо Чернобыльского взрыва.

Вы рассмешили меня злобою неудавшегося каретника - понимаю вас, но не сопереживаю - мне безразличны ваши удивления и кликушества, старый вы циник с козлиной бородкой.

Нет у меня стойкости, но и нестойкости нет - энтропия в состоянии покоя я.

Всё - из детства, из страны Ностальгия, когда звуки резче, эмоции - до слёз, а откровения кровь будоражат, словно подогревали нас в Русской доменной печи.

Батюшка мой - граф Трубецкой Алексей Романович, добрейшей души пианист - с утра до вечера на клавесинах, роялях, пианинах играет - от одного инструмента к другому подбегает, фалды сюртука закидывает - жук, птица, и барабанит пальцами до подагры в очах, хлопотливый родственник задумчивой Музы.

Папенька мечтал о дочке - великой пианистке, но родился я - косая сажень в богатырских плечах имени Ильи Муромца.

Может быть, нагуляла меня маменька на стороне - проказливая артистка театра имени Чехова, но - полноте, чужих детей не бывает, все люди - негры.

Батюшка - словно и не видел в купальне, что у меня мужские гениталии - обращался, как с дочкой, сюсюкал, наряжал в белые кружевные платьица, туфельки с серебряными пряжками, ленточками украшал, словно японскую сливу.

Послам из Амстердама мой вид - а-ля девочка, нравился, нарочно у нас долго засиживались, требовали, чтобы я ногу выше головы поднял - пожалуйста, мне не жалко, поднимал, а они через лорнеты, монокли, пенсне-с смотрели мне под юбки и многозначительно качали буклями на бараньих париках - лес густой, а ума нет.

Но не укоряю Амстердамскую оригинальность - тяжело им на рыбе и креветках.

По утрам батюшка меня с ложечки конфитюром кормил, умилялся, затем - лифчик ватой набивал, застегивал на мне, шнуровал корсет - Птица Счастья ему в гроб.

Иногда закидывался, в слезах ломал себе пальцы, падал на колени, долго и мелодично стучал лбом в дубовый пол, вызывал сладострастное чувство изгнанного извозчика.

Кричал, что не познал счастье, потому что не знает, что оно собой представляет: кособокое или прямое? живое или мёртвое? богатое или бедное? мужского пола или женского?

Когда мне четырнадцать лет исполнилось, батюшка заточил меня в высокую башню, называл её "Поэтический Тауэр из слоновой кости".

Требовал, чтобы я волосы свои отращивал, обещал, что, когда волосы из верхнего окна до земли дорастут - семь метров, - то отпустит меня в поля, на вольные хлеба балеронов и балерин, не батюшка, а - украинское сало с молоком.

В башне я долго тосковал, а затем прозрел духовно - всё мне стало безразлично с одной стороны и любопытно - с другой стороны; так у лошади две части - голова и круп.