Сергей Кузнецов - Калейдоскоп. Расходные материалы

– Круто, конечно, против государства, – говорит Дина, – но мы вот в России пожили без государства десять лет.

– И как?

– Нам не понравилось. Бандиты. Нищета. Беспредел. Врачи и учителя не получают зарплату и все такое.

– Со временем частный бизнес решил бы эти проблемы. Благотворительность и все такое.

– Знаю я этот частный бизнес, – ухмыляется Дина, – и эту благотворительность. Чисто чтобы без пошлины товары ввозить.

– Просто у вас в России не было психоделической революции.

– Почему? – говорит Дина с обидой. – Была, но на тридцать лет позже, в моем поколении. У меня лет пять назад приятель был, дока по этой части, мы с ним много чего перепробовали: кислоту, грибы, DMT …

Стоит упомянуть Митю, Дина сразу понимает, что Джек похож на него. Такие же светло-голубые глаза, тонкие запястья, бледные губы… и «ливайсы» с футболочкой, куда же без них. Накурившись, они смотрели американское кино – и вот теперь она в самой настоящей Америке с Митиным двойником, и никак нельзя воспринять эту страну как реальность: закусочные у дороги, фастфуд, байкеры, скоростные шоссе… не хватает только саундтрека и гнусавого голоса переводчика.

– Ну значит, твои дети будут готовы заниматься благотворительностью через тридцать лет, – говорит Джек.

– Если мы все за эти тридцать лет не вымрем, – отвечает Дина. – Без медицины, я имею в виду.

– Благотворительность – это такое дело… – говорит Джек. – Как тебе объяснить? Ты вот пробовала «экстази»?

Дина качает головой. «Экстази» появился в Москве, когда она уже бросила Митю и только в гостях у продвинутых подруг видела упоминания нового модного наркотика в ярких молодежных журналах, где крохотные нечитаемые буковки лепились поверх радужных, имитирующих кислотный приход, узоров.

– Да ты что! – говорит Джек. – Я постараюсь раздобыть вечером.

– Давай, – отвечает Дина: она столько лет не принимала наркотиков, почему бы не вспомнить молодость?

– Знаешь, как работает «экстази»? – объясняет Джек. – Вот под кислотой ты понимаешь, как устроен мир. Что мы все едины, космос нас объединяет и баюкает, наверху как и внизу и всякое такое… а под МДМА, ну, под «экстази», ты понимаешь свою персональную ответственность за этот мир.

Что-то новенькое, думает Дина. Все мои знакомые любители веществ как раз отличались полной безответственностью.

– Если однажды попробовал «экстази», – продолжает Джек, – ты уже не можешь делать говно, не можешь быть говном. В колледже мы читали всяких французских писателей, которые говорили, что нас формирует наш выбор. Это верная мысль, но чисто интеллектуальная. От головы. Вот я буду поступать плохо и от этого стану плохим. А на самом деле ты физически чувствуешь, что когда делаешь плохо, питаешь этим то плохое, что в тебе есть. И тебе не надо сдерживаться, чтобы не делать говна: ты просто не хочешь делать говна, потому что не хочешь быть говном. И делаешь хорошее, потому что от этого сам делаешься лучше.

Какая-то утопия, думает Дина. Если бы все было так просто – мир бы давно стал другим.

– Понимаешь, – продолжает Джек, – для девяностых экстази – то же самое, что кислота для шестидесятых. Вместо прорыва на ту сторону – взаимопонимание и единение. И рейвы, конечно, это продолжение традиции кислотных тестов.

Огромные деревья обступают хайвей, ветер шелестит в кронах. Дорога вьется серпантином: в гору, потом вниз, аж уши закладывает. Американские хайвеи, насмотренные в фильмах, спетые в песнях. Как там у Doors? She was a princess, Queen of the Highway . Митя любил, да. На маленькой кухне съемной однушки в Выхино они курили траву и слушали Моррисона. Им казалось, что время остановилось, что вокруг – вечный мир детей цветов, peace and love .

Девяностые, говорил Митя, это новые шестидесятые. Просто психоделия и свобода пришли к нам в Россию с опозданием на тридцать лет.

А ведь это было хорошо, вдруг думает Дина, было хорошо, но не могло продолжаться вечно. Или могло? Наверно, это ее и напугало: маленькая кухня, косяк на двоих, годы и годы… вечные шестидесятые.

– С другой стороны – что мы знаем о шестидесятых? – говорит Джек. – Знаешь: если ты помнишь шестидесятые, ты в них не жил . Поэтому их нельзя описать изнутри, можно только заново увидеть – как некую химеру, фата-моргану, мираж. Они могут существовать лишь как невозможное воспоминание – и именно это делает их такими притягательными, примерно как начало века в Европе, пресловутая la belle e ́ poque .