Норберт Гштрайн - Британец

Прошло несколько мгновений — корабль вдруг содрогнулся со стоном — ты прислушался и лишь затем рискнул перейти в наступление:

— Я все еще жду, что ты объяснишь, почему всех нас пригласил в путешествие, а не отправился отдыхать со своей секретаршей.

И он не отказал себе в удовольствии, ответил одной из тех фразочек, какими — так он, видимо, думал — может блеснуть в роли немолодого щедрого хозяина, которую он играл:

— Я счел, что вам будет полезно немного проветриться. Свет повидать еще никому не вредило.

И стало ясно: ерунда, он скрывает от тебя истинную причину своего решения, и ты попытался выманить его из укрытия:

— Уверен, это как-то связано с тем, что происходит дома.

И он резко опустил подзорную трубу и смерил тебя пристальным взглядом, так что ты инстинктивно отвел глаза.

— Ты чем-то очень встревожен, Габриэль, — сказала Клара. Это было глубокой ночью, она стояла рядом с тобой на верхней палубе, держа тебя за руку. — Мне кажется, ты чего-то боишься.

А ты смотрел вниз, там прямо на досках лежали бок о бок тела, это были люди, мужчины — в одной стороне, женщины — в другой, все, кто опять не мог сомкнуть глаз в каютах, где вот уже несколько дней воздух был мертвый, удушливый, дышать им было немыслимо, легкие наполнялись сухим жаром, хотя капитан снова и снова пытался поставить корабль под ветер; ты смотрел на белые простыни, под которыми, будто в беспокойном лихорадочном сне, ворочались тела, и на белых покрывалах ты видел синеватый отсвет звезд, которые, казалось, все до единой, находились не на своих привычных местах, и ты с трудом совладал с дрожью, всякий раз охватывавшей тебя, когда ты смотрел на звездное небо, и подумал о доме, вспомнил, что промелькнуло в мыслях в самый первый день вашего плавания: все может рассыпаться, исчезнуть без возврата, если вы слишком долго пробудете вдали от дома.

— Что за чепуха, Габриэль! — сказал отец. — Мы же скоро вернемся, будь спокоен, ничего не упустишь.

Но ты не ослабил хватку:

— Ты что-то скрываешь!

И он взял саркастический тон:

— Ну точная копия своей матушки! Она же вечно волнуется по пустякам, средь бела дня ей мерещатся жуткие привидения!

И ты, словно только и ждал этой реплики, стал обшаривать взглядом всю бухту из конца в конец, не замечая, что лоб у тебя покрылся испариной; ты щурился, напряженно всматриваясь в заросли на берегу, как будто оттуда вот-вот бросится толпа дикарей и градом стрел осыплет лодки, которые уже подплывали к берегу.

Ты почувствовал, что Клара прижалась к тебе всем телом, погладил ее по плечам, а она заговорила опять о том же:

— Объясни, ну что с тобой?

И ты сказал:

— Ничего.

А она, еще настойчивее:

— Я знаю, что-то происходит!

И ты со страхом подумал: ей уже не уняться, вот так она и будет требовать ответа, и, чтобы заставить замолчать, ты прижал ей, как ребенку, палец к губам.

— Да правда, ничего важного.

И некоторое время был слышен единственный звук — ее дыхание под твоей ладонью, а потом снова раздался ее голос, она что-то крикнула, что — ты не понял, потому что в ту же минуту в ушах у тебя раздался голос девицы, с которой летом перед войной ты заговорил на улице где-то в Мэйфэйре, несколько слов, застрявших в памяти, слов на жестком, отрывистом английском, таком же, каким был и твой английский в первые недели жизни в Лондоне:

— Десять шиллингов, дорогуша, — сказала девица и медленно, как сигаретный дым, выдохнула воздух. — Дешевле никто не даст, разве что сам себя обслужишь!

И Клара:

— Габриэль, ты меня слышишь?

И девица:

— Десятка!

И она уже прихватила тебя рукой и начала медленно поглаживать, и засмеялась, и посмотрела на тебя; смеясь, она не разжимала губ.

— Ну-ка, что у нас тут за десять шиллингов?

И Клара:

— Габриэль, ты меня слышишь?

И девица, вдруг по-немецки:

— Что тут у нас для фюрера?

И Клара:

— Габриэль, что с тобой?!

И девица:

— Ты ведь мой землячок, а?

И ты протянул ей деньги, которые дала старуха на Майл-Энд-роуд, чтобы ты мог куда-нибудь сводить свою подружку; ты стиснул пальцами волосы у нее на затылке и закрыл глаза.

— Давай, живо, да смотри, потише!

Отец стоял рядом и молчал, а лодки уже достигли цели, и ты взял у него из рук подзорную трубу и стал смотреть — гребцы сошли первыми, по мелководью побрели к носу лодок, потом, напрягшись всем телом, потянули их к берегу, словно непокорных животных, наконец все лодки зарылись носом в песок, лениво накренившись набок. Всего две-три минуты прошло, и ты увидел: черные фигуры замелькали в белой пене прибоя, начали переносить пассажиров на берег — по двое, сцепив руки «стульчиком», несли дам, которые безропотно обнимали их за шеи и сидели, точно куклы, любая из них могла быть твоей матерью, такими одинаковыми они казались издали; ты увидел: гребцы подхватывали мужчин и мелкими шажками бежали со своей ношей к берегу, и ты подумал, что во время вашего плавания отец насмешливо отзывался о пассажирах, говорил, что они готовы на дикие сумасбродства, швыряют деньги на развлечения всей компании, на забавы, от которых на суше брезгливо скривились бы. Слышен был только плеск волн внизу у борта, больше не раздавалось ни звука, и тебе вдруг стало не хватать отцовского занудного брюзжания, захотелось, чтобы снова он заговорил, спугнул эту тишину и у тебя наконец исчезло бы ощущение нависшей над вами опасности — пусть бы опять возмущался вчерашней вечеринкой в пижамах и ночных рубашках или идиотской затеей — с приходом в каждую новую гавань разбивать супружеские пары и меняться партнерами, пусть бы ворчал, лишь бы не мучила тебя эта беззвучность, эта безжизненность, в точности, как когда смотришь картинки в волшебном фонаре и видишь сценку на пляже и фигурки, неподвижно стоящие на берегу, с которыми ничего не происходит, — или когда, листая альбом с фотографиями, видишь то, чего уже давно нет в действительной жизни, что исчезло, подобно звездам, чей свет достигает земли спустя тысячи и тысячи лет после того, как они погасли.