Норберт Гштрайн - Британец

Дом, к которому меня в конце концов подвезла на машине одна женщина, после того как я обошла не меньше пяти дворов, спрашивая дорогу, стоял среди холмов и не имел вида на море. Я позвонила у ворот, но никто не появился, и я направилась к дому по гравиевой дорожке, с неприятным ощущением, что за мной кто-то наблюдает. Маркизы на окнах были опущены, дверь стояла открытой, я заглянула в темный коридор, — на второй этаж полукругом поднималась широкая лестница, верхние ее ступени терялись в мерцающих на свету пылинках. День был солнечный, но все здесь тонуло в зеленоватом полумраке, мне подумалось, что вид из окон в этом доме, должно быть, тусклый, как сквозь старинные зеленоватые стекла в мелких переплетах, и расплывчатый, будто в дождь, размывший все контуры.

Вдруг откуда-то появилась медицинская сестра, или сиделка, попросила подождать, и еще до того, как она выкатила на веранду инвалидную коляску, я поняла — женщина в коляске ни на один из моих вопросов ответить не сможет. По-моему, она не осознала, что кто-то пришел, а заглянув ей в глаза, я поняла, что она уже давно лишилась речи. Из-под соломенной шляпки торчали редкие седые пряди, и вся она клонилась набок в инвалидном кресле, несмотря на специальные поддерживающие плечи ремешки, пустые глаза были устремлены куда-то далеко, в пространство между холмами, где, словно отвесная стена, виднелся светлый треугольник неба, который в эту минуту был перечеркнут белой чертой, оставленной пролетевшим самолетом.

Это и была Клара, та, что в воображении виделась мне юной девушкой, как лунатик тихонько бродившей по комнатам смитфилдского дома в военном Лондоне; не зная, как быть, я взяла ее за руку, но тут же отпустила.

— Пожалуйста, поговорите с ней, — сказала сестра, поглядывая на меня с нескрываемым любопытством. — Она, правда, не поймет, но все-таки попробуйте.

Я посмотрела на сестру и опять — на женщину в кресле, и вдруг почувствовала: нет, не надо было сюда приезжать, вообще не надо находиться здесь, нехорошо это, и, чтобы поправить дело, начала говорить и все твердила и твердила одно и то же, наклонившись к ней:

— Клара, вы меня слышите? Вы меня слышите?

Потом я заговорила совсем тихо, как будто этим могла к ней приблизиться:

— Я пришла к вам от Габриэля!

Мне сразу бросилось в глаза сердечко — дешевый кулончик у нее на шее, ни дать ни взять — пряник с глазурью, кустарная вещица из тех, что продают на деревенских ярмарках, но, разглядев надпись на нем, я вздрогнула. «Ben my Chree» — вот что там было написано, те самые три слова, которые огорошили меня в дневнике Хиршфельдера. Ими была исписана целая страница, я отнесла их к бессвязным заметкам, которыми не стала заниматься; теперь же, понимая, что веду себя глупее некуда, я вдруг расчувствовалась, да так, что едва не разревелась.

Я долго смотрела на розовые, как из сахарной глазури, слова и, наудачу спросив сестру, что они означают, получила ответ, о котором Макс, под настроение, пожалуй, заявил бы, что подобные вещи возможны лишь в реальной жизни, а вот в художественной прозе, в романе выглядели бы глупой выдумкой и безвкусицей. Сестра сказала:

— Раньше так всегда назывался один из паромов, принадлежавших дугласской паромной компании. Вроде бы слова гэльские и означают «девушка моего сердца».

Я едва не повторила это, как попугай, и поскорей отвернулась, чтобы сестра не видела моих глаз, опять, я чувствовала, покрасневших от близких слез.

— Это подарок ее дочери, — продолжала сестра, заметив, что я жду разъяснений. — Она живет в Манчестере и раз в месяц приезжает навестить мать.

Уже раскрыв рот, чтобы расспросить о ней, я передумала и, резко сменив тему разговора, который толком еще не начался, с притворным интересом попросила рассказать об условиях жизни в приюте, и получила обстоятельные разъяснения, которые пропустила мимо ушей.

К этому моменту женщина в инвалидном кресле уже означала для меня финиш, конец всех поисков, ничего не изменилось бы, если бы я больше узнала о ее жизни на острове или даже принялась анализировать вероятность того, что отцом ее дочери был Хиршфельдер, подобно тому как пыталась выяснить это насчет дочери Кэтрин. Я положила на колени больной книгу Хиршфельдера, которую привезла с собой, — выскользнув из бессильных рук, книга упала на пол, но я не стала ее поднимать и попрощалась.

Весь вечер я просидела в комнате, а когда на другой день собралась в путь, мистер Стюарт сообщил, что после войны пятеро или шестеро бывших заключенных угодили в сумасшедший дом, находящийся в Бэлламоне.