Норберт Гштрайн - Британец

И о семье, в которой жил, до того как был интернирован, он тоже почти ничего не рассказывал; понадобился повод, понадобились отчеты в прессе о сенсационном судебном процессе, — лишь тогда он вспомнил о судье, — тот председательствовал на процессе, — понадобилось газетное сообщение о гибели жены судьи в результате несчастного случая — лишь тогда он вспомнил ее чудачества, истеричный характер и странно надломленные нотки ее голоса, когда она просила массировать ей ноги. Кэтрин сто раз говорила, что надо бы зайти к судье, проведать, узнать, как живется девочкам, теребила его, упрашивала, но, какие бы доводы ни приводила, он отказывался: на вопрос, где тот дом в Смитфилде, отвечал как-то уж очень расплывчато, отделываясь общими словами, которые вполне мог почерпнуть хоть из путеводителей для туристов, или повторял затертые побасенки об увальнях из пабов, расположенных поблизости от мясного рынка, да о медицинских сестрах госпиталя Сент-Бартоломью, которые в солнечный денек во время обеденного перерыва выходили подышать воздухом и в своих белых одеяниях казались призраками, по ошибке решившими, что полдень — это их час; а то еще пересказывал жуткие истории об убийствах, каких немало в архивах Олд Бейли. Подобные сюжеты он обычно вспоминал в связи с каким-нибудь местом в городе, то описывал скучную встречу с бывшим одноклассником, который, как и сам он, бежал из Вены, то — как увязался за приглянувшейся девушкой и шел по тем-то и тем-то улицам, или рассказывал анекдот о Сохо, о мосте Блэкфрайерз и даже об Электрик-авеню в Брикстоне; когда же они с Кэтрин однажды, гуляя, забрели на Майл-Энд-роуд, он показал ей воронку от разорвавшейся бомбы и заявил, вот здесь, на этом самом месте, где между двумя глухими кирпичными стенами зияла огромная яма, стоял дом, в котором жила старуха, вверенная его заботам. По настоянию Кэтрин они стали расспрашивать соседей о судьбе бабки, и выяснилось, что никто ничего не знает о какой-то старушке, нет, никто не помнил старушки из того дома, наверное, господа что-то перепутали, и он сразу притих и ретировался, когда соседи спросили, кто он, собственно, такой, родственник ли, откуда он и как его имя.

Незадолго до окончания войны он получил письмо с острова Мэн, письмо, которое, как выяснилось, было в пути без малого четыре с половиной года, письмо от смитфилдской горничной, он не ответил, проигнорировал письмо, как будто не хотел никаких напоминаний о том, что уже давно было в прошлом. Клара послала письмо по адресу еврейской организации в Блумсбери-Хауз, но к Хиршфельдеру оно пришло, проделав невообразимый зигзагообразный путь по всевозможным адресам, и чистой насмешкой было то, что оно так долго скиталось, брошенное в ящик в Порт-Эрин или в Порт-Сент-Мэри в южной части острова, в то самое время, когда адресат еще находился в Дугласе, тамошнем главном городе, до которого можно было доехать на автобусе всего за час. Рассказ Клары о том, что ее забрали через две недели после его ареста и вначале держали в лондонской тюрьме, потом переправили из Блэкпула на Мэн, был прочитан Хиршфельдером поздно, слишком поздно, как и строки о том, что она его любит, приедет к нему, где бы он ни был, родит ему детей и всегда будет его ждать. Он не нашел ничего лучше, чем назвать ее фантазеркой, и, похоже, на него не произвела впечатления чудовищная абсурдность ситуации, похоже, он не почувствовал боли и не подумал, что только и надо было тогда — удрать через один из выходов лагеря, а дальше рвануть пешком через пустошь или вдоль берега, всего-то день пути, и он был бы с нею, подкупил бы охрану у ворот женского лагеря или сторговался с кем-нибудь из местных, имевших пропуск для входа в лагерь, или выдал себя за родственника, получил свидание — со временем их разрешили — и в темном углу лагерного сарая, который был отведен для свиданий, или в бывшем танцевальном зале одной из гостиниц украдкой положил бы руку ей на грудь и шептал ей на ухо несуразные нежности или сидел, от волнения проглотив язык. Нет, он, кажется, и правда не стал забивать себе голову размышлениями о том, что было бы, почувствуй он, что все эти месяцы она находилась так близко, он, видимо, не сожалел об упущенных возможностях, принял все с покорностью, которая граничила с равнодушием, никогда больше не упоминал о Кларе, или нет, упомянул один-единственный раз, когда Кэтрин спросила, как бы он хотел назвать свою дочь, вот тут он назвал ее имя, — Клара, сказал он и повторил: Клара, красивое имя, Клара, да, это имя ему нравится.