Норберт Гштрайн - Британец

В своей книге Хиршфельдер запечатлел их первую встречу, сочинив фантастическую повесть о том, как двое, мужчина и женщина, бродят по призрачному городу, и эта прогулка кажется тем более жутковатой, что ничего вокруг не видно — такая в городе тьма, а потом они ощупью пробираются в каком-то подземелье, где стоит запах жира от дешевой стряпни, газа из неплотно пригнанных труб, клубится пар над канализационными люками, и они едва находят дорогу в диковинном сумбуре голосов — это призывный шепоток невидимых в темноте проституток, жмущихся к фонарным столбам, ругань спекулянтов, окрики патрулей, заметивших на тротуаре полосу света под неплотно закрытой дверью. Что-то вроде игры в жмурки или фанты, но вместо залога в этой игре — твоя жизнь; этот же метод использован Хиршфельдером и в других рассказах сборника, будь то картина ночной бомбежки Лондона или кошмарное плавание корабля с депортированными на борту — по страницам всех рассказов бродят призрачные тени, образы, наделенные авторскими чертами, персонажи, страдающие светобоязнью: одни ютятся в сырых подвалах, другие задыхаются в тесноте на нижней палубе, судорожно борются за жизнь. Потрясение слепого — героя одного из рассказов, вернувшегося домой из эмиграции, это потрясение самого Хиршфельдера — должно быть, возможность возвращения уже тогда внушала ему страх; внутренний разлад человека, который в одиночестве сидит в номере венского отеля и слушает свой собственный голос, раздающийся из радиоприемника, свои ответы на вопросы журналиста, переживает этот никому не нужный триумф — все еще слышать свой голос; печаль слепца и его переживания в тот момент, когда хочется забиться в угол, но нельзя, — он должен выйти на солнечный свет, бьющий по мертвым глазам. Однако, при всем сходстве, было бы упрощением отождествлять Хиршфельдера с героем, от лица которого бесстрастно ведется повествование в одном из рассказов, это рассказ о том, что, находясь в лагере на острове Мэн, он убил одного заключенного, как раз здесь проходит линия, разделяющая художественный вымысел и реальную действительность.

Когда я заговорила об этом, Кэтрин засмеялась:

— Да он же все сочинил!

Тут я рассказала о том, что узнала от Маргарет, и, словно испугавшись самого звука этого имени, Кэтрин вдруг стиснула руки и всем телом подалась вперед.

— А что ж, соврет — недорого возьмет! — Ее лицо осветилось последним отблеском солнца, еще не закатившегося за крыши домов на противоположной стороне улицы. — Ну да, очень интересно. А вот как к этому относиться — другой вопрос.

Никуда не годное объяснение, прочти я что-то в таком духе в романе, тут же отшвырнула бы книгу: убийство, видите ли, вдруг оказывается вымыслом! Но я-то не роман читала и потому задумалась, отчего Кэтрин так враждебно относится к Маргарет, — она тут же с упреком заговорила о том, что Маргарет якобы не оценила Хиршфельдера и не поняла его творчества, которое считала причудой, способом убивать время; помню, Кэтрин даже обвинила Маргарет в том, что, так-таки совершенно ничего не поняв, она выбросила рукопись, и теперь ее невозможно найти, хоть и трезвонит об этой рукописи весь мир. Еще она предположила, что Маргарет, у которой аккуратность была чем-то вроде пунктика, выбросила рукопись как хлам, мусор, то есть Хиршфельдера, умершего, убила во второй раз. Мне до сих пор не ясно, почему она вдруг перестала владеть собой, как только я упомянула Маргарет, почему говорила о ней с неприкрытым осуждением и определенно ожидала, что я приму ее сторону или начну защищать Маргарет; возможно, это было связано с тем, что она до последней минуты считала, что знает Хиршфельдера как облупленного, придя к такому выводу, должно быть, из-за его регулярных посещений, — а у него вошло в привычку навещать ее, и в течение многих лет он в первое воскресенье месяца приходил обедать — сам тон Кэтрин, когда она рассказывала о его визитах, глубоко ностальгический тон, служил тому подтверждением; я попыталась представить себе, как они вдвоем, а иногда и втроем, с дочерью, садились обедать, и она доставала из серванта посуду, которую приберегала для особых торжественных случаев, ставила на стол изысканные блюда, а ее муж в эти часы бесцельно бродил по городу или, уже после инсульта, лежал в смежной комнате, проклиная судьбу-злодейку. Может, так, а может, объяснялось все куда банальнее — после смерти Хиршфельдер равно принадлежал всем трем женам, Кэтрин, Маргарет и еще одной, той, что написала мне из Вены и в письме потребовала, чтобы я перестала тревожить покой умершего; наверное, все объяснялось тем, что у каждой из них был свой образ Хиршфельдера, и когда смерть смешала карты времени, все эти образы внезапно обрели равные права, они существовали здесь и сейчас, и точно так же они существовали в прошлом, фрагменты, которые заняли место самого Хиршфельдера, а сколько лет с тех пор прошло, не играло никакой роли.