Норберт Гштрайн - Британец

Больше я в тот день ничего не узнала, однако мне было уже не сладить с любопытством, и я решила: не буду писать никаких очерков о выставке в Австрийском Институте, а в оставшиеся недели отпуска займусь этой историей. К моему удивлению, Маргарет в тот день больше к ней не возвращалась. Когда я собралась уходить, уже стемнело, она проводила меня на вокзал; по дороге она почти все время молчала, а под конец даже взяла меня под руку, это было странно и неожиданно. Потом я смотрела из окна поезда, а она стояла на перроне и махала рукой, и во мне боролись чувства: облегчение, оттого что уезжаю от Маргарет, и безрассудное желание выскочить, вернуться и расцеловать ее.

На следующий день я позвонила матери и попросила прислать книгу Хиршфельдера, если она есть в магазинах; кстати, я напрасно спрашивала об этой книге в лондонском филиале Института имени Гёте, а в Англии она, по словам Маргарет, не издавалась. Еще я попыталась дозвониться до первой жены Хиршфельдера, раньше она была секретаршей адвокатской конторы, но давно вышла на пенсию и жила с новым мужем в Айлингтоне. Дозвониться не удалось, но, преодолев ненависть к автоответчикам, я оставила сообщение, что хотела бы с ней встретиться, затем написала в венскую газету, где работала редактором вторая жена Хиршфельдера, так что, назначив на ближайшие выходные встречу с Маргарет — новой подругой, я, можно сказать, наметила целую программу по контактам со всеми тремя женами моего героя. И всерьез размышляла, как бы разыскать двух посетителей, о которых рассказала Маргарет, — может, у них удастся что-то узнать, у двух таинственных персонажей, которые появлялись в его доме словно вестники некой катастрофы, но Маргарет не знала даже их фамилий, и я не представляла, где и как их разыскивать.

Мне и самой-то было не вполне ясно, на что я надеялась, но однажды, нагулявшись вдоль Темзы, я завернула в галерею Тейт, и вот там меня осенило — я пришла ради одной лишь картины! Дело в том, что Маргарет сказала: это любимая картина Хиршфельдера — «Метель» Тернера. У нее еще такое необычное длинное пояснение к названию: «Steam-Boat off a Harbour’s Mouth making Signals in Shallow Water and going by the Lead; The Author was in this Storm on the Night the Ariel left Harwich» [1] Картина Джозефа Мэллорда Уильяма Тернера носит название «Метель. Пароход выходит из гавани и подает сигнал бедствия, попав в мелководье; автор был в эту бурную ночь на „Ариэле“» (1842 г.). .

Вообразив, что найду на этой картине какой-то ответ, я уставилась на отважно борющийся с волнами колесный пароходик; над морем бушует снежная буря, нос кораблика зарывается в волны, но на корме светится огонь, колесо освещено как бы изнутри, вихри мокрого снега, густой туман, огромные валы сливаются в невиданно мощный водоворот, утлое суденышко, кажется, вот-вот пойдет ко дну.

Сегодня я думаю, что именно в те минуты, когда я стояла перед картиной Тернера, Хиршфельдер окончательно и бесповоротно обосновался в моих мыслях, и не знаю почему, но с того времени, начиная размышлять о нем, я прежде всего думала о ночи перед его отправкой на остров Мэн, о той ночи, когда его вместе с Бледным и Меченым держали взаперти в какой-то школе на окраине Лондона, — Маргарет упомянула об этом лишь вскользь, — я думала о той ночи и пыталась представить себе, что проносилось в его голове. Из обрывочных рассказов Маргарет живо возникли целые сцены, и я по сей день удивляюсь, с какой легкостью моя фантазия ухитрилась заполнить пробелы, которые на самом деле, в реальности, не исчезли даже потом, когда мне стали известны многие новые факты. Чем больше я узнавала, чем дальше продвигалось «расследование», тем слабее становилась моя уверенность, что все в ту ночь было именно так, а не иначе, а уж под конец и вовсе никакой уверенности не осталось, кроме убеждения: даже если так не было, то могло быть.

Уже за полночь последние арестанты наконец улеглись, прямо на дощатом полу классной комнаты, печь еще дымила, — ее затопили, хотя дни стояли уже теплые, — и дым, казалось, неподвижно висел в помещении, хотя они, невзирая на запрет, подняли рамы обоих окон. Часовые, ходившие взад-вперед под окнами, не обратили на это внимания; то совсем близко, то вдалеке раздавались их шаги, шуршание гравия, похожее на отдаленный шум прибоя, скрип кожаных портупей, и шорох, когда они перекидывали винтовки с одного плеча на другое, и два призрака на миг появлялись за окном, один слева, другой справа.