Норберт Гштрайн - Британец

История с пропавшей фотографией прояснилась несколько дней спустя, когда, вернувшись в Вену и написав Маргарет, я получила от нее этот снимок вместе с письмом, в котором она сообщила, что дарит мне фотографию, а больше ни слова. Фотография висит сегодня над моим письменным столом, и уже давно мне кажется, что это старая картина, с множеством позднейших наслоений и, как знать? — из-под них, если поскрести, однажды проступит еще какое-то изображение, под портретом Хиршфельдера окажется не только лицо другого человека, но еще и еще лица, всякий раз новые. Пока я не узнала от Мадлен о подмене, я разглядывала фотографию спокойно, хотя каждый раз вспоминать, что она была сделала в Вене, наверное, это странно — с первых дней жизни в этом городе я не могла отделаться от мысли, что все в нем, даже камни, буквально дышит небытием и исчезновением.

Вспомнилось, о чем часто говорил Макс: в Вене, как ни в одном другом городе мира, он, встречаясь с людьми, которые чего-то достигли в жизни, остро ощущал, что высокое положение ими не заслужено, в Вене он не раз задумывался о том, что мелковаты эти люди для занимаемых мест, независимо от того, на правильной они стороне или на неправильной, что они занимают чужие места, и как раз поэтому вечно то надуваются от важности, то вдруг, пренебрегая элементарными приличиями, теснятся друг к дружке, чтобы устоять, не сорваться в пустоту, в зияющие дыры, пресловутый венский шарм — на самом деле смесь наглого самоутверждения и сознания собственной наглости.

Я всегда считала, что Макс, говоря подобные вещи, просто выплескивал неприязнь провинциала к столице, но в тот вечер, вернувшись домой после встречи с Мадлен, я вдруг поняла, что история Хиршфельдера для меня не будет закончена, пока я не поделюсь всем, что узнала, с Максом. В конце концов, он, и не кто другой, рассказал мне о Хиршфельдере, навязал свои представления об этом человеке, вот пусть и получит назад портрет, ставший совершенно неузнаваемым. Я позвонила матери Макса — кстати, на ее адрес я послала ему письмо с острова Мэн — и услышала, что Макс в Вене, а спустя еще несколько минут уже договаривалась с ним о встрече на завтра. Очевидно, мой звонок не был для него неожиданностью, он сразу согласился увидеться, затем настало молчание, словно он мысленно уже готовился к встрече; потом я спросила:

— Ты еще жив?

Он ответил не сразу, и в эти минуты я совсем близко услышала его дыхание, потом разом все стихло, точно он и сам его услышал и затаился.

— Что значит: ты еще жив?

Я повторила те же слова.

— Конечно, жив!

Чиркнула спичка, я поняла — закурил сигарету, слышно было даже, как фильтр отрывается от губ, потом он выдохнул дым; откуда-то издалека слабо доносился уличный шум. Словно удары его сердца, в трубке началось постукивание, Макс, конечно, тут был ни при чем, я стала считать удары и еще не дошла до десяти, как все стихло. С минуту не доносилось даже легкого шороха, и я испугалась, так как поняла — он тоже прислушивается, я вдруг ясно расслышала звуки, раздававшиеся у меня в комнате, но вдруг Макс положил трубку, ни слова больше не сказав.

Мы увиделись впервые за пять лет, прошедших после нашего разрыва. Даже не знаю, чего я, собственно, ждала от Макса. Мы встретились в кафе, в Четвертом районе Вены, где он жил, и сегодня мне вспоминается, что держался он с преувеличенной уверенностью, казалось, ему непременно надо в чем-то убеждать, что-то доказывать, как только речь заходила о его жизни, в общем, я старалась не смотреть ему в глаза, потому что их испуганный взгляд свел все попытки самоутверждения к нулю. Совершенно новым был стиль в одежде — брюки с заутюженной складкой и черная рубашка. О прошлом он не хотел говорить — если всплывало что-то в этом роде, обрывал себя или резко менял тему, вообще предоставил говорить мне, словно боялся допустить какой-нибудь промах, и я почувствовала облегчение, оттого что он так упростил дело и себе и мне. Потом-то он разошелся не на шутку, а до того лишь раз показалось, что он собирается высказывать какие-то сожаления — когда ни с того ни с сего сказал, что нам нельзя было на два года уезжать в Швейцарию. Он тут же выложил, что ему в то время было не лучше, чем в школе-интернате, когда в конце недели отец, который должен был после обеда в субботу забирать его на выходные, опаздывал, все разъезжались по домам, он оставался один и чувствовал себя так, словно вечно будет сидеть взаперти, всю жизнь, до старости. Тут я испугалась, что Макс надолго застрянет на этой теме, но он взял себя в руки и заговорил о другом: спросил, почему я позвонила именно теперь, и мне кажется, вряд ли он ожидал получить другой ответ — так внимательно он выслушал все, что я рассказала о Хиршфельдере, а затем отреагировал в своей обычной манере: