Михаил Веллер - Ноль часов

— Хочешь увидеть лицо Сизифа, оглушенного своим камнем? — шепнул Беспятых доктору за четырехчасовым чаем в кают-компании.

Мознаим очнулся оттого, что горечь жизни стала нестерпимой и достигла чисто физического ощущения. Он допил чай и прислушался к желудку. Желудок ответил конвульсивной попыткой вывернуть себя через пищевод. В стакане были размешаны две ложки соли: Акела промахнулся.

— Не горько, Виталий Николаевич? — посочувствовал Беспятых.

— Это вы для очищения организма? — поинтересовался доктор.

Кают-компания захохотала. Мознаим обиделся и вышел. Взбалтывание при ходьбе послужило катализатором реакции, он впрыгнул в гальюн и хлынул верхом и низом, как если бы проглотил огнетушитель. Организм действительно очистился: голова стала ясной. Это была ясность смертного приговора.

Этот приговор он попытался опротестовать у командира.

— Нужна хотя бы одна кормовая пародинамомашина, — рыдал он. А где я возьму новые паропроводы для высокого давления? Их из водопроводных труб не сваришь!

Музыкальное ухо могло обнаружить в его плаче мелодическую полифонию, он был построен подобно симфонии в четырех частях, и тональность всех четырех была исключительно ре-минор. Менялись лишь скорость и сила от форте до пианиссимо. Бессердечно развлекшись, Ольховский прервал эту филармонию практическим вопросом:

— Сколько тебе надо?

— Чего? — остановил Мознаим пиление безумного смычка.

— Людей и денег.

— Это работа для дока! Для судоремонтного завода!

В дверь вежливо постучали.

— Кто еще? — заорал Ольховский.

И вошли именно те, кем он только что интересовался: люди и деньги. Первые были представлены старпомом и старшиной второй статьи Бубновым, и хотя невысокий старпом пихал его рукой в загривок чуть даже снизу, впечатление от композиции возникало, как если бы кошка тащила в зубах за шиворот поджавшего лапки котенка. Деньги же содержались в фанерном ящике со знакомой нам надписью «На реставрацию музея крейсера “Аврора”», каковой ящик был извлечен из пакета, загадочно улыбающегося лицом Моны Лизы и сердечно извиняющегося «Sorry, Leonardo».

— Сори, понимаешь?! — спросил Колчак, вытряхивая на стол веер бумажек и ручей рублевых монет.

Вид денег был в принципе приятен, но их мелкость выглядела оскорбительной. Ольховский потребовал объяснений.

— Еду мимо метро, — задыхался от негодования Колчак. — Смотрю — кто! Стоит! Этот сучонок сшибал деньги у метро! Можете почитать, под каким соусом! А от самого разит! Нет, это ж надо додуматься!..

— Товарищ командир, разрешите обратиться! — отчаянно воззвал Шурка, проклиная свое невезение: он действительно врезал в разливе двести под бутерброд, давно сделав наблюдение, что под выпивкой время летит быстрее и тем самым процесс заработка субъективно ускоряется.

— Не команда революционного крейсера, а жулье-с! Побирухи!

— Боже! — обратился Ольховский, стремясь излить в одной фразе все, чем мучила его окружающая действительность: — Когда матросы столичного гарнизона начинают просить милостыню на панели — державу уже ничто не спасет!

— Спас-сет! — пообещал Колчак.

— Спасет! — стремительно возразил Шурка. — Это не милостыня!

— Лепта, подаяние, улов, хабар! — выстрелил очередь синонимов Колчак.

— Это сбор средств! — объявил Шурка, поддавая вибрирующих модуляций, по смыслу соответствующих разрыванию тельняшки на груди. — Как бывало — подписка населения на новый истребитель! или… броненосец!

— О, где бы взять приличного истребителя на вас на всех!..

Но по дороге от метро Шурка успел продумать линию защиты. От страха выдумка дозрела до правды.

— Это же для «Авроры»! За кого вы меня принимаете! Нам же нужны деньги! ремонтные работы! хозспособом! ударники для пушек!

— Дисбат!!!

— Ударники для орудий! где взять! а еще снаряды! элеваторы!

— Ударник коммунистического труда! В зад и в глотку! В дисбат!!! Какие еще на хрен ударники?! попрошайка, хам… мошенник!

Шурка прибег к бессмертной системе Станиславского: умер от оскорбления.

— Расстреливайте, — сказал он. — Я пошел для корабля на это, что, не унижение?., и вы после этого…

— Одну минуту, — подал голос забытый на диванчике Мознаим. — Ты хочешь сказать, что ударник бакового орудия — твоя работа, что ли?

— А чья еще?

Произошло молчание. Ольховский осознавал столь простое объяснение чуда, беспокоившего его, но и вдохновлявшего, и не мог так сразу смириться. Мознаим соображал, не воспользоваться ли подходящей обстановкой к своей пользе и раскрыть происхождение мазута, но решил пока воздержаться. Колчак же детально вообразил последующие действия реставратора, учитывая его реплику о снарядах, и пожелтел. По направлению и углу возвышения ствола бакового орудия снаряду полагалось вмазать куда-нибудь по Московскому вокзалу и площади Восстания — и символика тут ни при чем, голая баллистика.