Михаил Веллер - Ноль часов

Таких предметов на крейсере Ольховский не помнил.

— Это что? — поинтересовался он.

Груня выпрямился и вытер лоб.

— Товарищ командир! — губы его запрыгали. — Разрешите обратиться!

— Не обратиться, а доложить на вопрос.

— Я все же не Геракл, чтоб Авгиевы конюшни чистить. Почему же всегда я?., меня?.. Есть же флотские наказания! Еще я только за чужим конем говно не убирал. Он валит, значит, свой навоз чугунный на палубу, а я, значит, оттаскивай.

— Что?! Опять обдолбался?!

От несправедливого оскорбления Груню понесло:

— Мне своих гальюнов мало чистить? — фальцетом запустил он. — Кому с князем разговаривать, а кому навоз грести? А зачем тогда революция?! Меня на флот призывали, а не в… не знаю!., какие-то арестантские роты!

Последние слова заставили Ольховского расплыться в улыбке. Под этой улыбкой Груня посуровел и серьезно сказал:

— Разрешите доложить. Сегодня подаю рапорт об отправке в Сербию. Добровольцем. В сводную команду флота. Воевать. Миротворцем. На помощь славянским братьям. Обязаны передать по команде. Пусть наверху решат.

Он с испугом уставился на Ольховского и поспешно добавил, уже гораздо менее решительно:

— А что такого? У вас, говорят, у самого сын в Сербии, тоже сражается. Так что можете меня понять… товарищ капитан первого ранга. Что с вами? Петр Ильич? Да что я такого сказал-то!.. Вахтенный!! Доктора к командиру!!

Полежав в каюте и развеселившись рассказом Иванова-Седьмого, все ему объяснившим, это напоминало визит заботливого родственника к постели больного, Ольховский призвал Колчака. И посвятил его в происшедшие с ним сегодня события, стараясь не упускать деталей.

— Ну? — сказал он. — И что ты обо всем этом думаешь?

— Теперь понятно, с чего ты так разволновался, — покивал Колчак. — Не переживай, ни в какую Сербию, пока я жив, он не поедет. Из трюмов живой не вылезет, гнида. Нервный ты стал. Не успел даже узнать, что у нас тут без тебя было — а уже с колес. Значит, слушай. Ко мне Столыпин приезжал. Вернее, к нам, но тебя не было.

— Кто-кто?

— Ну кто. Тезка твой, Петр Аркадьевич. Великий реформатор.

— Еще один реформатор, — простонал Ольховский. — Чего надо?

— Во-первых, он хочет проводить аграрную реформу.

— Слава Богу. Дозрели, наконец. Не препятствовать.

— Во-вторых, у него, говорит, точные сведения, что его заказали браткам. И скоро шлепнут.

— Ну, значит, не проведет, — философски отозвался Ольховский. — Ты смотри, серьезные ребята эти аграрии. Им поперек не становись. Не хотят, а.

— Вот он нас и просил поторопиться. — Колчак взял со стола стакан с принесенным доктором жасминовым чаем и передал Ольховскому на диван.

Ольховский отхлебнул, покривился и указал на тумбу письменного стола, где жила коньячная бутылка. Щеки его порозовели, глазам вернулся блеск.

— И как же мы еще, интересно, поторопимся? — усмехнулся он. — Разнесем из всех стволов Кремль по камням?

— Я ему и говорю: «Ваше превосходительство, вам нужны великие потрясения, а нам нужна великая Россия». И что он мне отвечает? «Позвольте, — говорит, — я эту фразу сегодня употреблю на заседании кабинета министров?»

— Политик, — пожал плечами Ольховский. — И на чем расстались?

— В общем, на том и расстались. Но он все напирал на то, что нельзя останавливаться, пока цель не достигнута, иначе все усилия насмарку.

— Государственный ум. Прямо откровение.

— Ты погоди острить. Он имел в виду не вообще, а конкретно.

— То есть?

— Вот именно, — сказал Колчак.

Они чокнулись, выпили еще и помолчали. Над головой пробухали шаги, там уронили что-то тяжелое. И тотчас донесся перезвон храмовых колоколов. В иллюминаторе проплыли навигационные огни баржи, спускавшейся по течению.

— В сущности, что такое один снаряд в масштабах России, — вслух подумал Ольховский.

— Тем более, что разрыв был не отмечен. В лучшем случае, я думаю, там был камуфлет.

— М-да? А я с ужасом думаю, что же будет, если разрыв будет отмечен. Бели мы и без разрыва имеем то, что на сегодняшний день имеем. А?

— А что будет. Хуже не будет. Что надо, то и будет. Как говорится, нельзя дураку полдела показывать. Это вроде гомеопатии наоборот: доза — это лекарство, а полдозы — яд. Вот такая политическая гомеопатия.

— Ладно, — Ольховский взглянул на часы и встал. — Подумаем еще немного. Решение примем после ужина.

В полночь баковое орудие произвело выстрел по Кремлю. Взрыватель Ольховский ввернул и установил лично. Разрыв был не отмечен.