Роман Сенчин - Любовь, или Не такие, как все (сборник)

Как-то раз мы оба были не в настроении и не то чтобы поссорились, но охладели друг к другу и дня два едва разговаривали. Я торчал в колышущейся на ветру, узорчатой тени пляжных пальм, брат спал, а просыпаясь, врубал Мадонну. Я был рад нашей размолвке, избавившей меня от обжорства, однако принципиальности брату хватило ненадолго, и он предложил мне автомобильную прогулку.

Полированное тело его родстера возило нас среди вилл из светлого камня и магазинов европейских портных. Восьмицилиндровый тихо шумел, пока брат показывал мне фасады роскошной жизни. Он был величественен и благоговеен, будто вводил меня в высший мир.

Мы проехали мимо старого кряжистого дерева, крепко обвитого, точно удавом, лианой без корней. Дерево, которому я почему-то сразу приписал мужской пол, походило на отставного генерала, в которого вцепилась верткая шлюха и теперь высасывает. Ветви старика уже сохнут, и не за горами день, когда он окаменеет, и чем тогда будет жить извивающаяся содержанка, трудно представить. Она бы переселилась на другого, но поблизости никого.

Эта парочка напомнила мне брата. Он в свои сорок пять был одновременно и вянущим стариком, и юной присоской. Его истощали собственные страхи и детские обиды. Решетка улиц у океана стреножила его, косматые пальмы придушили. Возможность быть самим собой, стать недосягаемым для обидчиков виделась ему только в долларе. Но доллар любовник, не терпящий конкурентов. Отдавшись ему, можешь только презирать все остальное, скрупулезным презрением брат отгораживался от собственной порабощенности, и белая рука судьбы, свешивающаяся из окошка синего автомобиля, тянула брата за нити, и ее лицо за лобовым скрывалось в полумаске тени, и презрительная улыбка играла на алых губах.

Материнскую избу, ту, что поставил предок-блокадник, брат сжег лично. Нанял мастеров, которые разобрали старые стены и за лето поставили новый дом. Просторные комнаты, высокие потолки, никаких печей и даже каминов, все на умном отоплении. Мать его просила хоть «буржуечку» французскую, она в каталоге видела, чтоб на огонь любоваться, а он ни в какую, печной дух – это нищета и помойка.

Давным-давно мать ушла на ночь к новому хахалю и наказала брату следить за мной и топить печь. Мне было года полтора. Брат тогда только в армию собирался, кинул пару поленьев и на индийский фильм пошел в кинотеатр и еще куда-то после сеанса. Говорят, я потом от воспаления легких едва не помер, а материн хахаль проучил брата ременной пряжкой. От него и матери потом доставалось, заступничек. Короче, с печным отоплением у старшего с тех пор не складывается.

Когда стройка завершилась, брат купил «Хускварну» на бензиновом движке и принялся разделывать на короткие чурбачки сложенные штабелем, круглые и квадратные в сечении пиломатериалы, недавно составлявшие кров его детства. Когда бревна, доски и брус превратились в кучу дров, брат развел костер, что на пять метров не подойдешь. Соседи орали, боялись, что их хозяйственные и жилые строения от педиковского пламени займутся. А брат только подбрасывал, и курил одну за другой, и угли отгребал, чтобы мясо на них жарить, зернового откорма, новозеландское.

После катания брат упросил пойти с ним в клуб. Он почему-то стеснялся и сто раз повторил, что клуб хороший, все будет прилично, ко мне никто не пристанет. Если я сам не захочу. На этих словах он подмигнул. Забавная черта его сексуальных соплеменников считать всех своими брата не обошла. По их мнению, все мужчины на свете являются тайными женоненавистниками, которые просто еще не решились, не поняли своего предназначения.

Я согласился, и той же ночью перед нами разверзся грохочущий интерьер, набитый протеинными, пропеченными ультрафиолетом, подернутыми потом мужиками. Я ощутил себя на кухне, где разом готовятся многие килограммы ростбифа. Я не вегетарианец, но к горлу подкатило. Все время приходилось улыбаться и отводить глаза. Но я не раздражался, скорее мне льстило. Может, брат и прав – в каждом что-то кроется. Впрочем, никакого желания не припомню, скорее усталость.

На сцене плясали атлеты в маленьких трусах, и брат совал в эти трусы мелкие и среднего достоинства купюры и хихикал совершенно по-бабьи. Танцуя, он производил телом сценические, немного, на мой взгляд, устаревшие движения, раскрывая рот в унисон песне. Я вспомнил, что когда он еще жил с нами, то увлекался Майклом Джексоном.

Чернокожий, ставший белым, завораживал брата, и он начал одеваться под Майкла. Сшил узкие черные брюки, раздобыл туфли, шляпу и белые носки и однажды вечером показал нам с матерью номер. Позвал нас в свою, выгороженную возле кухни комнатушку.