Анатолий Гладилин - Беспокойник

Несколько раз случалось, что кто-нибудь из офицеров вел с Фаей подобные беседы, после чего следовало приглашение пойти в лес погулять или прийти в гости в гостиницу.

Но капитан больше ничего не сказал, попрощался и ушел.

На следующий день капитан говорил с заведующей. Но Фая сама понимала бесполезность такого разговора. Торговое дело хитрое, а к Фае самой можно было предъявить много претензий.

Капитан старался садиться в тот ряд, который обслуживала Фая. Однажды к столу капитана сел генерал из округа. Генерал долго выбирал блюда. Фая повернулась к нему спиной и спросила у капитана: «Что вы хотите?» На следующий день капитан сказал:

— Фая, в армии субординация, нельзя же спиной к генералу!

— А мне все равно, — ответила Фая и посмотрела в глаза капитану.

Капитан рассмеялся.

Вечером Фая предложила:

— Мы с Ниной сегодня ночью будем разводить костер и печь картошку. Пойдемте с нами.

Ночью они втроем сидели у костра, и капитан долго рассказывал. Он много ездил, много видел. Он говорил, что Фае надо уехать на большую стройку или на большой завод, и там ей будет интересно, и там у нее начнется новая жизнь. И это надо сделать обязательно. Фая рассказала о письме Веры из Акмолинска. Капитан сказал, что ей надо ехать к Вере.

Нина, у которой был долгий роман с одним лейтенантом, молча смотрела на костер и загадочно улыбалась.

В субботу вечером Фая пришла на танцы в офицерский клуб. Капитан сидел в стороне и слушал духовой оркестр. Сам он не танцевал. Фая подошла к нему:

— Вам, наверно, скучно у нас? В городе, наверно, интереснее?

— Нет, я привык ко всему.

После танцев Фая задержалась у выхода. Она боялась сама себе сознаться, но она знала, что если капитан к ней подойдет и скажет: «Фая, пойдемте со мной», — то она пойдет с ним и будет все, что он захочет.

Заметив Фаю, капитан остановился:

— Фая, я завтра уезжаю. Желаю вам всего хорошего. Спокойной ночи.

Фая очень холодно с ним попрощалась, а когда шла по темной аллее домой, заплакала.

Рабочий день кончился, и зам. Господа Бога по кадрам отдыхал, качаясь в гамаке. Вдруг он услышал покашливание ангела-письмоводителя.

— Почему вы не уходите? Опять за кого-нибудь будете просить! Ладно, выкладывайте!

Ангел-письмоводитель высморкался в платок и начал жалобным голосом:

— Ну, вот, помните, была такая Фая, образца тысяча девятьсот сорокового года? Вы ее сделали официанткой. Она добрая девушка, и мне ее жалко. Давайте ей поможем.

Зам. Господа Бога опустил ноги и остановил гамак.

— Насколько мне известно, она молодая, здоровая, рыжая девка. Спортсменка! Теперь вспомните, сколько на земле слепых, глухих, искалеченных, горбатых, паралитиков? А Фаю солдат Коля хотел взять замуж. По российским условиям это совсем неплохо. И мы ей должны помогать? Поселить бы ее, дуру, где-нибудь в Африке да заставить работать на плантациях, вот тогда бы она взвыла. А ей повезло, она родилась в стране, где все друг за друга отвечают. Случись что-нибудь с Фаей, заведующей столовой — выговор, командиру соединения — неприятность. Тем более местком обещал Фае бесплатную путевку. Они там совсем избаловали людей! Люди привыкли, что им помогают, что о них заботятся. Пускай Фая сама действует. А вам мой совет — забудьте о бабах! Бабы до добра не доведут. Идите.

И, сделав толчок ногами, зам. Господа Бога закачался в гамаке.

На мосту Фая задержалась, чтобы взять чемодан в другую руку.

Я начал учиться играть на пианино в 15 лет. Дома у меня инструмента не было, и я занимался у учительницы. В день мне удавалось поиграть часа два, не больше. Одновременно я еще учился в военной школе. Я не буду сейчас объяснять, чем она отличалась от обыкновенной школы, но важно, что занятия у меня начинались в 9 утра, кончались в 5. Потом я ехал к учительнице музыки, потом домой готовить уроки. Я вставал в 5 утра и занимался до полвосьмого математикой. И еще приходилось чистить пуговицы, гладить каждый день брюки, подшивать воротнички.

Это я все рассказал к тому, что будь у меня возможность играть хотя бы по восемь часов в день — может быть, чего-нибудь я и добился.

А способности у меня явно были. Через год я уже играл первую часть «Лунной сонаты». Конечно, у Рихтера получалось лучше, но я разучил ее самостоятельно и тайно, потому что учительница мне запрещала даже мечтать о ней. Я имею в виду сонату, а не учительницу. Учительница была лет на десять меня старше, красива, и я, конечно, был в нее тайно влюблен, но не очень. Во всяком случае, мне большее удовольствие доставляли минорные гаммы (их я мог играть без конца), чем присутствие Нины Петровны (так, по-моему, зовут всех учительниц, но что поделаешь!), которая ругала меня за торопливость и за то, что опускаю кисть руки.