Анджей Стасюк: На пути в Бабадаг

Чуда ожидать не приходится, подумал я, включая первую передачу. В зеркальце заднего обзора полыхались зады. Мухи уже исчезли, и хвосты болтались без действия. Всему этому суждено погибнуть, чтобы сохраниться хотя бы в зародыше. «Худшие и меньшие» народы живут вместе со своими животными и вместе с ними хотят быть спасены. Хотят быть признаны вместе со своим скотом, потому что больше у них, собственно, ничего и нет. Ультрамариновая глубина глаз скотины — точно зеркало, в котором мы видим себя одушевленной плотью, одаренной все же своеобразной благодатью.

Я добрался до шоссе и повернул налево. Мне хотелось выбраться по серпантину на главный хребет Сольных гор, пока не село солнце. Было пусто и холодно. Ни одной машины. В Тыраве туман смешивался с печным дымом. Здесь уже опустился вечер, однако через пять минут небеса вдруг прорвались, и из них потек сверкающий пурпур. Я оставил машину на замызганной стоянке и подошел к краю обрыва. Шоссе на Санок было пепельно-серым. В Залужье загорались первые огни. Слабые, едва различимые, словно иголочные уколы. Мутное дно долины скрывало силуэты домов и хозяйств, будто там никто не жил. Зато Карпаты словно охватило пламя. Рана заката тянулась вдоль горизонта. Весь юг напоминал кусок парного мяса, словно на ослепительной бойне.

Мне вспомнилось путешествие из Клужа в Сигишоару. Мы ехали на поезде. С нами в купе сидели японец — коллекционер народных костюмов и его гид, молодая румынка; где-то за Апахидой началась травяная пустыня. Никогда раньше я не видел столь голой земли. Пологие холмы тянулись до самого горизонта. Порой поезд забирался чуть повыше, и тогда становилось видно, что за этим горизонтом простирается еще один, и еще, и еще. Безлесное и безлюдное пространство имело серо-желтый, иссохший цвет ожидания пожара, готовности вспыхнуть от одной спички. Там не было ничего. Порой мелькали вдалеке какие-то постройки, избушка с прилепившимся к ней хлевом, сеновал, а после — вновь бездна воздуха и волнообразная равнина. Иногда мы видели небольшие овечьи стада. Рядом всегда был человек — размером, казалось, с булавку. Под раскаленным небом, на испепеленной зноем почве они словно затерялись в некоем ослепительном потустороннем мире. Шли ниоткуда в никуда. В ломкой траве обитали только мухи, птицы и ящерицы. От земли поднимались жара и пыль.

Сейчас стоит мокрый бесснежный декабрь, и, судя по метеокартам, он захватил и те края. Небо, словно пропитанное водой полотнище, свисает над Эрдели, холмы покрыты уже не пылью, а грязью и гнилой травой, и мне хочется туда, хочется вновь проделать тот летний путь и на сей раз выйти где-нибудь на станции Бож-Кэтун, имея в голове десяток румынских и пяток венгерских слов. Я ее даже не помню — настолько она была мала и безнадежна. Не исключено, что вся станция представляла собой жестяную табличку у путей и все. Но я бы хотел перенестись туда 14 декабря, без всякого конкретного плана, потому что меня уже давно перестало занимать будущее и гораздо больше привлекают места, напоминающие начало чего-то, во всяком случае, такие, где печаль обладает силой, рока. Словом, мне начхать, куда мы движемся, и интересует лишь то, откуда мы появились. Стало быть, десяток румынских слов, полдесятка венгерских, станция Бож-Кэтун и — к примеру — миллион леев мелкими купюрами, чтобы разглядеть между небом и землей пустоту, в которой бредут черные буйволы. Пятьсот километров до Вены, восемьсот до Мюнхена, тысяча восемьсот до Брюсселя, все примерно, приблизительно и по прямой. Эта прямая, однако, лопается где-то по дороге, расползается, подобно тектоническим плитам, разделяющим континенты. Да, немного денег, хорошие ботинки, накидка от дождя, «палинка де бихор» в пластиковой бутылке — и я бы чувствовал себя отлично, потому что меня преследует образ этих холмов, он просвечивает сквозь все более поздние пейзажи, потому что где-то между Валя Флорилором и Плоскошем я бы заново уверовал, что человек был вылеплен из грязи. Ничто иное не могло произойти в подобном ландшафте, а печаль его — оттого лишь, что это событие никогда уже не повторится.

«Мой край! Любой ценой я хотел быть с ним связан, но было нечем. Ни в его сегодня, ни в его вчера я не находил ничего настоящего. (…) Моя любовная и безумная ненависть не имела, так сказать, объекта; ибо от силы моего взгляда мой край распадался. Я хотел, чтобы он был сильным, безудержным и безумным, будто некая злая сила, сотрясающий миром фатум, а он был невелик, скромен, лишен характерных черт, слагающихся в рок». Так писал Эмиль Чоран в 1949 году, мысленно возвращаясь к своим приключениям с Железной гвардией.